Квантовая революция. Как самая совершенная научная теория управляет нашей жизнью - Адам Беккер

предпочитает более примирительный тон. «Я согласен со всем, что говорят [копенгагенцы], кроме только одного – я не согласен с тем, что нельзя задавать никаких вопросов, – настаивает он. – Или, точнее, что есть вопросы, которые задавать не следует. Нет, говорю я, нет, я все равно буду их задавать. Вы не хотите, чтобы я спрашивал? Извините, но у меня острое чувство, что здесь еще очень многое можно сказать и что спрашивать полезно»[687]. А сэр Энтони Леггетт, обладатель Нобелевской премии по физике 2003 года, делает «страшное признание: если вы придете ко мне днем, то увидите, что я сижу за столом и решаю уравнение Шрёдингера <…>, как делают и все мои коллеги. Но иногда в ночи, когда сияет полная луна, я занимаюсь тем, что в физическом сообществе является интеллектуальным эквивалентом превращения в оборотня. Я задаю себе вопрос, является ли квантовая механика полной и окончательной правдой о законах физической Вселенной. В частности, я спрашиваю себя, вправду ли принцип суперпозиции можно экстраполировать на макроскопический уровень способом, который требуется для того, чтобы вызвать парадокс квантового измерения. Что еще хуже, я склоняюсь к убеждению, что в некоторой точке между атомом и человеческим мозгом разрыв между этими уровнями не только может, но и должен существовать»[688].

Но Вайнберг, ‘т Хоофт и Леггетт – исключения среди физиков. Гораздо большее распространение имеют такие взгляды, как у Цайлингера. За последние лет двадцать проведено много неформальных опросов, в которых физиков спрашивали о том, какую интерпретацию квантовой физики они считают предпочтительной[689]. По данным этих опросов копенгагенская интерпретация лидирует с большим отрывом. И есть основания считать, что, по этим данным, поддержка «копенгагенских» взглядов среди физиков еще и заметно занижена – ведь такие опросы обычно проводятся на конференциях по основам квантовых принципов[690]. Оценка получается смещенной: ведь все еще есть много физиков, которые никогда не ездят на такие конференции, считая их напрасной тратой времени. Они уверены, что все проблемы, существовавшие в этой области, уже давным-давно решены – в рамках все той же копенгагенской интерпретации.

Странно, впрочем, что Цайлингер затрудняется дать ссылку на какой бы то ни было источник, в котором копенгагенская интерпретация была бы ясно очерчена. «Возможно, мне или кому-нибудь еще стоит написать ясное и четкое изложение квантовой механики»[691], – писал он. Причина отчасти в том, что Бор, мысль об обращении к работам которого сразу же возникает, отличался невероятной (и всем известной) неясностью изложения. Но у затруднений с источниками есть и другая, более глубокая причина. «Копенгагенская интерпретация больше не является главенствующей», – говорит специалист по истории физики Сэм Швебер (который, как мы помним по главе 5, когда-то вызволил Дэвида Бома из-под ареста). В оригинальной олдскульной версии копенгагенской интерпретации классические объекты, такие как измерительные устройства, нельзя было даже принципиально описать на языке квантовой физики. Но сегодня, указывает Швебер, почти все физики согласны с Цайлингером в том, что принципиальных пределов у квантового описания не существует. Почему же тогда, спрашивается, так много физиков все еще считают, что они верны копенгагенской интерпретации? Как могут столь многие из них, как Хитрый Койот из мультика, беспечно забегать за грань квантовой пропасти, не представляя себе, с какой огромной высоты им придется падать? «Это уже другая история», – говорит Швебер[692].

Отчасти проблема заключается в том, что какой-то одной «копенгагенской интерпретации» нет и никогда не было. Название “копенгагенская интерпретация” сделалось довольно скользким, – писала Нина Эмери, специалист по философии физики из женского колледжа Маунт Холиок. – И эта смысловая путаница помогает физикам уклоняться от прямого разговора о возникающих здесь нестыковках. Например, когда вы подталкиваете их к мысли, что измерения вызывают коллапс волновой функции, они принимаются вместо ответа говорить о разных аспектах видения этой проблемы Бором или увязают в математических тонкостях. А если вы указываете им на неувязки в боровском подходе, они возвращаются к разговорам о том, что измерения вызывают коллапс»[693]. Возможности гибкого маневрирования, связанного с такими противоречивыми позициями, позволяют легко отражать любые атаки на «истинную» копенгагенскую интерпретацию. Защищая ее, физики просто перепрыгивают с одной позиции на другую – иногда даже не осознавая, что совершают эти «прыжки».

Но если вы принадлежите к лагерю «инструменталистов» – считаете, что наука есть не более чем инструмент для предсказывания исходов экспериментов, тогда эти прыжки для вас ничего не значат. Ведь вы все равно считаете вопросы интерпретации бессмысленными и ненаучными. Не играет никакой роли, придерживаетесь ли вы однозначного и последовательного мнения о значении квантовой теории. Значение имеет только то, что вы можете непосредственно наблюдать. Эти сильно отдающие позитивизмом идеи все еще очень популярны среди физиков, особенно когда речь идет о квантовой физике. Цайлингер предположил, что «послание кванта» сводится к довольно-таки позитивистской идее о том, что «различия между реальностью и нашим знанием о реальности, между реальностью и информацией провести невозможно»[694]. А выдающийся физик Фримен Дайсон, как до него Розенфельд, считает, что ненаблюдаемыми могут оказаться любые следствия теории квантовой гравитации, что, по его словам, «означало бы невозможность проверки теорий квантовой гравитации и тем самым лишило бы эти теории всякого научного смысла»[695] – в истинно позитивистском стиле.

Но ведь философы уже более полувека тому назад поняли, что такие позитивистские утверждения изначально порочны. А сегодняшние «философы от физики» отвергают копенгагенскую интерпретацию почти единодушно. (Современным «философским стандартом» физики по-прежнему остается научный реализм, хотя начиная с 1980 года кое в чем наблюдается возврат к некоторой разновидности логического эмпиризма; но даже самые непреклонные защитники эмпиризма сейчас не сомневаются, что наивный позитивизм, на который привычно опирается «копенгагенская идея», больше не работает[696].) Как же вышло, что за все это время физики не вняли голосу философов? Причина отчасти в том, что физики, вообще говоря, не очень-то разбираются в философии. В отношениях между этими двумя областями знания наблюдается разительная асимметрия: в то время как философы обычно относятся к физике очень серьезно[697], а специалисты по философии физики свободно владеют математическим аппаратом последней и часто имеют высокую квалификацию в обеих науках, искушенные в философии физики встречаются редко. Но, несмотря на свое философское невежество (или скорее как раз по причине этого невежества), некоторые физики высказываются в адрес философии явно уничижительно. «Философия мертва[698], – провозгласил Стивен Хокинг в 2011 году. – Философы не в курсе современных достижений науки, в особенности физики». А если верить Нилу Деграссу Тайсону, изучение философии «может совершенно сбить вас с толку». «Практически начиная с появления квантовой механики <…> философия в целом разошлась с передовым направлением развития физических наук, – заявляет Тайсон. –