Право на возвращение - Леон де Винтер

— Какой ужас, — посочувствовал Брам.

— Тем выше ценится мой путь к Аллаху Милосердному, да будет благословенно и прославляемо имя Его.

— А остальные, те, кто жили в приюте?

— Мне повезло. Почти все погибли.

Брам умирал от желания расспросить его обо всем, но надо было сдерживаться. Шансов, что малыш все еще жив, оставалось немного.

— Кто научил тебя играть в шахматы?

— Мой друг Хайуд.

— Чем вы занимались в приюте?

— Мы изучали Коран, хадисы и сунну.[96]И много тренировались. Мы все очень метко стреляли и владели ножом, могли убить врага голыми руками. Мы мечтали стать мучениками, умереть во имя Аллаха Милосердного, да будет благословенно и прославляемо имя Его. И до сих пор это — моя цель. Я был бы счастлив, если бы смог совершить то, чему учил нас профессор!

— Чему он вас учил?

— Что жертвовать собой — высшее благо.

— Вы все были сиротами?

— Да. Из разных стран. Я, например, родился во Франции.

— А твои родители тоже были мусульманами?

— Все рождаются мусульманами. Но истинный путь приходится искать среди лжи и соблазнов.

— Это правда, — согласился Брам, гадая про себя, не вызвал ли он нечаянно подозрений.

— И из моей страны, из Голландии, тоже кто-то был?

— Хайуд, шахматист. Его имя означает «гора». Он и выглядел как гора, высокий блондин. Сирота из Голландии. Нас собирали по всему миру.

— Хайуд тоже погиб во время землетрясения?

— Нет, он был послан год назад для исполнения миссии. Может быть, он уже погиб как мученик и получил воздаяние на небесах.

— Ты что-то помнишь о своем детстве во Франции?

— Нет. Слишком много времени прошло. Смутно. Какой-то длинный коридор. Комнату. Там было плохо. Я был сиротой.

— А Хайуд что-нибудь рассказывал?

— Нет. Мы редко говорили об этом.

— Но он умел играть в шахматы?

— Да. Он сам выточил фигурки. Он был жутко способный.

— Там висит снимок детей, которые жили в приюте, он был сделан в мае две тысячи десятого года. Ты там тоже есть?

— Меня там нет. Почти все, кто там сняты, погибли в ту ночь. Это ужасно, но Аллах Милосердный, да будет благословенно и прославляемо имя Его, знает, что Он делает. Для нас воля Его непостижима.

— Эркин, — сказал Брам, чувствуя в груди жар, словно там разгорался костер, и опасаясь, как бы мозг не разнесло взрывом, — Эркин, ты не скажешь мне, кто изображен на том снимке? Я хотел бы помолиться за них.

Эркин покатил свою коляску в заднюю комнату и остановился у книжного шкафа; Брам вошел за ним. Фотография стояла на полке, прикрепленной к стене, перед рядом книг. Эркин называл имена, и Брам, затаив дыхание, ждал, пока палец Эркина не уперся в изображение Яаппи, пока он не назвал имя.

— Хайуд, голландец, — сказал Эркин.

— А американцы у вас были?

— Да. Тхакиб.

— Тхакиб, — повторил Брам. И спросил: — А его фотографии тут нет?

— Нет. Только эта.

Брам помог Эркину добраться до холла.

— Тхакиб тоже выжил во время землетрясения. Он был послан для исполнения миссии вместе с Хайудом. Они должны были стать мучениками. Тхакиб много чего помнил о своем детстве, — добавил Эркин задумчиво, подбирая слова. — Он рассказывал, что жил среди змей. Много-много змей. Может быть, он уже стал мучеником. Аллах Милосердный, да будет благословенно и прославляемо имя Его, знает, что Он делает.

Облака расступились, и лучи солнца осветили горы, окаймлявшие город. Дождь очистил воздух, теперь пройдет не меньше суток, пока земля высохнет и все вокруг снова покроется пылью. Брам сошел с крыльца, и его башмаки промокли. Он спешил, хотя цель пока что не была ему ясна. После того, что он услышал, надо было отойти подальше от музея и спокойно все обдумать. Надо контролировать свои эмоции, чтобы не выдать себя, пытаясь разобраться в том, что он узнал. Есть надежда, что Бенни жив. Тхакиб. Если еще не взорвался. Это может случиться в любую секунду, он назовется Фредди Коэном, Сэмом Вайсом или Джо Корнблюмом и подорвется, собрав вокруг себя толпу евреев. В Тель-Авиве, Нью-Йорке или Буэнос-Айресе. Надо побыстрее связаться с Балином, это возможно только из Китая. Из этого города ничего нельзя послать в Тель-Авив. Они не должны допустить, чтобы Тхакиб проник в гетто, которое называется Израиль.

Он находился в каком-то трансе — и с изумлением понял, что видит себя со стороны: очень странное ощущение, словно у него появился еще один глаз, следовавший за ним и следивший за измученным телом в забрызганной грязью джеллабе. Едва показалось солнце, люди в тюрбанах высыпали наружу, дергаясь и приплясывая в грязи, полные восторга перед своими великими целями, перед новой страной, которую они строили, современным халифатом, который вот-вот распространится по всей земле, неся заповеданный Аллахом мир. Неверующий Брам был бы рад помолиться вместе с ними, попросить помощи в поисках тайного смысла происходящего: медленного умирания отца, беспокойного блуждания евреев по путям всемирной истории, причин землетрясений, судьбы своего малыша.

Тхакиб. Может быть, он еще жив. Может быть, он начал сомневаться в своей вере и захотел разобраться в смутных воспоминаниях детства. Помнит ли Тхакиб своих родителей? Знает ли, что не был сиротой, что его украли, увели из родного дома? Или ему объяснили, что все свершается по воле Аллаха и, следуя извращенной логике своих учителей, он живет лишь ради великой, жестокой, огненной жертвы, к которой его предназначили? Где он, его малыш? На Западе? В Америке? В Испании? Где-то в мире живет и дышит его малыш. В крошечном номере отеля в Монтевидео. На ферме в Кении. На корабле в Индийском океане. Он породил сына, готового принести себя в жертву своему богу.

Но он не исключал и другой возможности: однажды утром его сын встретит девушку, от которой не сможет отвести глаз, так прекрасна будет она, девушку, к которой ему захочется возвращаться каждый день, чтобы снова взглянуть на нее, девушку, которая подает чай в индийской деревне или торгует свежей мятой на Берегу Слоновой Кости.

Его сын все еще жив — он чувствовал это, как Икки чуял опасность, — с определенностью, не нуждавшейся в поддержке фактов. Его сын жив. Где-то на земле живет он в ожидании момента, когда сможет принести себя в жертву, или в ожидании достаточной силы озарения, какие случались у Моцарта и Вермеера. Он должен найти малыша и помочь ему; окружить его любовью, охранить эту, такую короткую, жизнь от религиозных фанатиков вневременного, потустороннего мира, которые требуют его крови. Он должен найти свое дитя — Беньямин, Бенни — он осмеливался произнести это имя только мысленно.