Президент Московии. Невероятная история в четырех частях - Александр Яблонский

Гордо выдержал удар

Сохранил в душе желанье

В теле – силу, в сердце – жар…

– всё, отговорила роща золотая. Это – не Кольцов. Теперь секира, взмах, жертва роняет голову, отлично. Поехали вниз. «Спасибо, голубушка, хорошо поработали. Главное, колени не сжимали. Это вам от меня к праздничку». – «Рада стараться, Ваше Президентское Величество. Премного благодарна». – «Как звать?» – «Лейтенант гос. порядка Эсфирь Супова». – «Иудейского племени?» – «Никак нет, Ваше Президентское Величество, православные мы». – «Ничего. Я иудеев тоже люблю. Все вы – мои чада заблудшие. Ты кого сегодня изображала, я запамятовал?» – «Тщеславие и гордыню, коими обуяны безликие бунтари супротив Вашего Президентского Величества». – «Молодец. Иди с миром. Выпей в память Великого русского поэта. На ещё. У меня дел… Чтоб они…».

… Потом поднимались соратники Лидера, но уже без Глиэра, Глиэр только для Отца Наций, удостоившего родной город своим появлением на свет Божий. Фиофилакт под стихи Кольцова рубил голову мздоимству и стяжательству, Патриарх – безверию и суете, Сучин – жестокосердию и мстительности, Энгельгардт от церемонии увильнул, сказав, что сердце якобы прихватило, Помощнику по национальной безопасности достались: «Я был у ней; она сказала/ Люблю тебя, мой милый друг…», – головы разгильдяйства и беспечности.

Затем был перерыв с салютом из 44 залпов, после чего стали подниматься, уже без лифта, а пешим шагом, на вершину пирамиды каявшиеся поэты: модернисты, постмодернисты, заядлые пастернаковцы, абсурдисты, порнографисты, экспрессионисты, юмористы и прочие гады. Та же секира из папье-маше рубила после покаяния их головы, но народ постепенно стал расходиться, к этому зрелищу уже попривыкли. Хотели настоящей крови – ведь обещали, но не было. Опять надрали. Зато стали подвозить китайскую водку двух сортов: по юаню и по полтора.

Хорьков не спускал глаз с Президента. Тот долго не решался, по обыкновению оттягивая неприятный момент. Не мог он просто говорить, уговаривать, против этого восставало все его существо; пугать он мог, вербовать мог, выуживать информацию, ловить на слове мог, кошмарить и лгать прилюдно мог, многое мог, но вот подойти и сказать простые, уже выученные слова – хоть убей… Ну, давай, родимый, соберись, пошел… и пошел – наконец набрал полную грудь воздуха, приосанился, привычным жестом отодвинул двухметрового молодца в костюме коробейника и двинулся, по-стариковски вперевалочку, в немедленно образовавшемся коридоре к Претенденту. Тот стоял в отдалении, окруженный личной охраной князя Мещерского – молодцы без маскарада, в черных цивильных костюмах, – с тощим букетом гвоздик – не мог на венок для поэта раскошелиться, вернее, мог, не захотел, вражина, все выпендривается… Поклонился Президенту – достаточно глубоко и уважительно… Склонил голову, чтобы лучше слышать и казаться ниже ростом. Это хорошо. Улыбается. Лица Президента не видно. Делает руками жесты. Убеждает. Претендент улыбается. Кивает. Что-то говорит. Кратко. Обнял Президента! Невиданно! Слава Богу, все смотрели на отрубленную голову поэта-имажиниста. Президент повернулся, пошел в сторону Хорькова. Лицо стянулось, как от кислого яблока. Естественно. Иначе быть не могло. Подошел вплотную. – «Будем выигрывать выборы», – процедил сквозь спаянные губы.

* * *

Игорь Петрович в жизнь семьи сына практически не вмешивался. Ни времени не было, ни сил, да и не нуждался Павлик в его советах. Иногда – довольно редко – он оказывал сыну помощь: материальную или моральную, и была эта помощь ощутима и своевременна. Павлик знал, кто его папа, какую роль он играет в жизни страны. Он не только знал, но по-звериному чуял ту мощную, гнетущую и недобрую энергию, которая исходила от его отца, ту постоянную угрозу, которая нависала при его появлении или при произнесении его имени. Но в доме на этой теме стояло табу. Ни обсуждать деятельность Сучина-старшего, не муссировать слухи о его делах и свершениях у Павлика было не принято.

Положительные оценки и сведения не могли звучать за их отсутствием, негатив же был всем известен, и озвучивать его в семье было бы странно. В доме повешенного о веревке не говорят. Как-то Павлика спросили о его отце, и вопрос подразумевал определенный ответ, на что Павлик сказал: «Отвечать не буду. Я – Павлик, но не Морозов».

Звонил или заезжал Игорь Петрович крайне редко, не считая, конечно, семейных праздников, Нового года или Дня рождения Президента. Поэтому его ночной звонок где-то за неделю до выборов Президента – это, когда впервые в избирательных списках появилась фамилия Чернышева, – этот звонок в 4 часа утра не просто испугал разбуженных Сучиных-младших, этот звонок стал переломным моментом в их жизни.

Игорь Петрович звонил откуда-то рядом. Через 10 минут он был у Павлика. Не раздеваясь, лишь расстегнув свое серое пальто, присев боком на первый попавшийся стул, он начал без приветствий, извинений, предисловий, как всегда кратко, тяжело, угрюмо. «Вам надо сваливать. Первая уедет Рита с детьми. Завтра утром». – Рита стояла у стены, прикрывая руками распахивающийся отворот халата, без очков, близоруко щурясь, не спрашивая и не перебивая свекра. – «Потом ты, Павлик. Вместе нельзя. За Ритой могут не пойти. Мало ли куда. Может, на Багамы. Завтра утром, в 9:30 у моего ангара, у «Боинга». Взять самое необходимое. В руках держать летнюю чепуху, типа солнечных зонтиков, надувного матраца или детских панамок. Очки от солнца. Я провожать не буду. Павлик может. Но без слез и прочих нюней. Жена с детьми едет отдыхать на недельку… до второго. Здесь – кредитные карты, паспорта на разные фамилии с визами. Наличные – немного – сто тысяч зелени». – «Куда?» – «Узнаешь в самолете, по пересечении границы. Пилот и охрана тоже узнают по пересечении. Сейчас – никто!» – «А Павлик?» – «Павлик – чуть позже. Другим маршрутом. Как найдетесь за кордоном, моя забота. Сделаю всё, чтобы вас спасти!» – «А вы?» – «Лишний вопрос. Ещё вопросы есть? Нет вопросов. Тогда присядем на дорожку. Помолчали… Ну, всё. Больше, наверное, не свидимся. Помните, я вас любил. И люблю. И всё сделаю…». Он быстро встал, запахнул пальто, у двери резко обернулся, неожиданно улыбнулся – впервые за всю Павлика жизнь, – постоял, согнал улыбку, сказал: «А всё то, что обо мне говорят – правда…». И ушел.

Вопросов, бушевавших в душе Павлика, было масса. Почему он должен бежать из России? Что он сделал, что мог сделать? Отец – да, понятно. Хотя, скорее всего, он даже черные дела – а черных дел было выше крыши, и загубленные жизни невинных людей, и разоренные предприятия, целые отрасли, и кровь, и пыточный смрад – эти дела он делал по законам, законам чудовищным, но не им же написанным, более того, он никогда, ничего не делал без воли Президента, вопреки его намерениям. Он мог подать идею, мог подсказать решение проблемы, но всё равно, Президент принимал решения самостоятельно, а если и не самостоятельно, то «водила его рукой» другая сила, к которой папа имел такое же – подчиненное – отношение, как и сам Лидер Наций. В любом случае, при чем здесь Рита, дети, он – Павлик. Папа давно настаивал на том, чтобы сын изменил фамилию, внешность, исчез из сего суетного мира как Павлик Сучин – «президентские дети же полностью сменили все: от имен и фамилий до окраса волос и формы носа». – «А как насчет пола?!» – «Не юмори, кровью твой юмор может обернуться», – свирепел папа, и сын умолкал. Кажется, папа был прав. Как всегда.