Мертвая вода. Смерть в театре «Дельфин» - Найо Марш

Перегрин спросил:

– Что ты здесь делаешь, Тревор? Тебя не звали.

– Я просто проверял почту, мистер Джей.

– А почему ты не в школе?

– В школе относятся с пониманием.

– Ты здесь не нужен. Лучше ступай домой и отдохни.

– Да, мистер Джей. – Победная улыбка еще озаряла фотогеничное лицо Тревора. – Я хотел пожелать вам, и пьесе, и вообще всем самой волшебной удачи. И мама тоже.

– Спасибо. Еще успеешь. Ступай.

Тревор, продолжая улыбаться, двинулся по лестнице.

– Дорогая куколка, – ядовито процедил Джереми.

Эмили сказала:

– Уинти, на улице люди и камеры.

– Пресса, милая, – кивнул Моррис. – Сейчас фотографируются Дестини и Маркус.

– Между прочим, сделать фотографию будет непросто, – покачал головой Найт. – Раз вещи так высоко.

– Что, спустить их обратно?

– Я верю, – неожиданно сказал Джереми, – что кто-нибудь знает, как работает сейф. Помните, я ведь его запер.

– Не беспокойся, – заявил Моррис, у которого премьерная лихорадка выливалась в форму легкого самодовольства. – Я знаю. Все продумано, и Гринслейд, конечно, сообщил мне комбинацию. Собственно, сам великий человек предложил такой код. Все основано на слове. Ясно? Нужно придумать слово из пяти букв…

Внизу парадная дверь открылась, впустив несколько журналистов и двух фотографов.

– …и каждая буква означает цифру. Мистер Кондусис сказал, что считает самым подходящим словом…

– Мистер Моррис…

Уинтер Моррис замолк и повернулся. На площадку вышел Аллейн.

– Скажите, – произнес он. – Как давно установили сейф?

– Несколько дней назад. Три или четыре. А что?

– Вы обсуждали с коллегами запорный механизм?

– Ну… я… ну, только в общих чертах, так сказать… в общих чертах.

– Не кажется ли вам, что было бы разумно держать ваше пятибуквенное слово при себе?

– Ну, я… мы все…

– Ведь обычная практика такова.

– Да, но мы не такие, как все. То есть… мы…

– Просто чтобы убедить вас, – сказал Аллейн и написал что-то на конверте. – Ключевое слово – одно из этих?

Моррис взглянул на конверт.

– Господи… – прошептал он.

– На вашем месте я выбрал бы менее очевидное кодовое слово и новую комбинацию; и хранил их надежно. Я серьезно рекомендую поступить именно так. – Аллейн забрал конверт, замарал то, что написал, и убрал в нагрудный карман.

– К вам гости, – дружелюбно добавил он.

Фотографы стали делать снимки, и Аллейн нисколько не был удивлен, когда вернулся Тревор Вер и принялся оживленно болтать с журналистом, которого интуитивно признал главным; потом мальчик многозначительно созерцал перчатку, а Дестини Мид его обнимала – они стояли щека к щеке, сверкали вспышки и щелкали камеры.

Фото, лучшее из сделанных этим утром, появилось с подписью «Юный исполнитель Тревор Вер, с Дестини Мид и шекспировской перчаткой. “У меня такое странное чувство, что плакать охота”, – говорит юный Тревор».

II

Перегрин ответил на полдесятка очень умных вопросов – и потом до конца жизни не мог вспомнить, что именно говорил. Поклонившись, он отошел в сторону и увидел себя в зеркале: высокий испуганный молодой человек во фраке. Распахнулись двери, и по театру пронесся странный многоголосый шепоток.

К Перегрину подошел мистер Кондусис с несколькими орденами на груди.

– Хочу пожелать вам удачи, – сказал он.

– Сэр… я не в силах выразить благодарность…

– Ерунда. Мне нужно идти.

Мистеру Кондусису было приготовлено место в королевской ложе.

Перегрин двинулся к левым дверям на балкон.

– Удачи от всей души! – произнес глубокий голос. Мимо прошел суперинтендант Аллейн – во фраке и под ручку с очаровательной дамой.

Перегрин слушал гимн за закрытыми дверями. В полном одиночестве.

Когда зал утих, Перегрин проскользнул по коридору в правую ложу. Джереми был уже там.

– Начинаем, – сказал он.

– Начинаем.

III

«Мистер Перегрин уверенно идет по канату, не впадая ни в сентиментальный вздор эпохи Тюдоров, ни в сомнительный модерн. Его диалоги звучат честно и поражают проникновенностью. Автор мастерски уходит от сентиментальности. Злобу оскорбленного сластолюбца никогда не показывали так ярко со времен написания 129-го сонета».

«После неимоверной шумихи и очень подозрительных рекламных кампаний я, честно говоря, опасался выставки в новом «Дельфине». Тем не менее, получилось удачно. Приятно. И даже вдохновляюще. Кто бы мог подумать…»

«Маркус Найт бесподобен. Он создает достоверный портрет Барда».

«Нужно сказать, феноменальная предварительная реклама не всучила нам залежалый продукт. Пьеса великолепна сама по себе».

«Без мата? Без наркоты? Без извращений? Да. Но держись, приятель…»

«Перегрин Джей нежно, свободно и почти клинически исследует Шекспира – и результат сокрушителен в своей драматической мощи. Волнует и восторгает».

«Пьеса вносит значительный вклад в обличение нравов среднего класса Британии».

«…встреченная в фойе мистером Василием Кондусисом и препровожденная в ложу, ошеломительно украшенную ландышами, она была одета в…»

«Пьесу ждет долгая жизнь».

IV

Полгода спустя, за завтраком, Перегрин отложил письмо и посмотрел на Джереми, сидящего напротив.

– Ну все, – сказал он.

– Что?

– Кондусис принял решение продавать. Американскому коллекционеру.

– Боже мой!

– Как всегда, Гринслейд сообщил. Переговоры продвинулись настолько, что он почти уверен: договоренность не за горами.

Лиловатый румянец, как у всех рыжих и конопатых, пополз по щекам и лбу Джереми.

– Не может быть, – сказал он. – Невероятно. Этот человек – чудовище.

– Похоже, Британский музей и «Виктория и Альберт» сделали, что могли. И специально созданный Британский синдикат.

Джереми разразился воплем страстного художника, противостоящего бездушному миру.

– Но почему?! У него денег куры не клюют. Их у него столько, что они вообще перестали что-нибудь значить. Зачем ему эти сокровища? Слушай, а может, он просто отдаст их? А что? Пусть подарит Стратфорду или музею Виктории и Альберта. Пусть отдаст стране. Прекрасно. Его сделают чертовым пэром.

– Пусть сделает то, пусть сделает это… Он сам решит, что ему делать.