Лорд Джим. Тайфун (сборник) - Джозеф Конрад

И этот же Браун убежал с умирающей женщиной и проливал слезы над ее телом. «Вел себя, словно дитя малое, – не уставал повторять его помощник. – И пусть меня заколотят до смерти хилые канаки, если я понимаю, в чем тут дело. Знаете ли, джентльмены, когда он доставил ее на борт, ей было так плохо, что она его уже не узнавала: лежит на спине в его каюте и таращит глаза на бимс; а глаза у нее страшно блестели. Потом умерла. Должно быть, от скверной лихорадки…»

Я вспомнил все эти рассказы, когда он, вытирая посиневшей рукой спутанную бороду, говорил мне, корчась на своем зловонном ложе, как нащупывал уязвимое местечко у этого проклятого недотроги. Он соглашался, что Джима нельзя было запугать, но ему открывался прямой путь пролезть в душу Джима – в душу, «которая не стоила и двух пенсов», – открывалась возможность вытряхнуть ее и вывернуть наизнанку.

Думаю, он мог только глядеть на этот путь. Кажется, то, что он увидел, сбивало его с толку, ибо он не раз прерывал свой рассказ восклицаниями:

– Он едва не ускользнул от меня. Я не мог его раскусить. Кто он был такой?

И, дико поглядев на меня, снова начинал рассказывать, торжествующий и насмешливый. Теперь этот разговор двух людей, разделенных речонкой, кажется мне какой-то ужасной дуэлью, на которую хладнокровно взирала судьба, зная о ее исходе. Нет, он не вывернул наизнанку душу Джима, но я уверен, что душе, недостижимой для Брауна, суждено было вкусить всю горечь такого состязания. Соглядатаи того мира, от какого он отказался, преследовали его в изгнании, – белые люди из «внешнего мира», где он не считал себя достойным жить. Все это его настигло – угроза, потрясение, опасность, которая мешала его работе. Думаю, именно это грустное чувство – злобное, покорное, окрашивавшее те немногие слова, какие произносил Джим, – сбило с толку Брауна, мешая ему разгадать стоявшего перед ним человека. Иные великие люди обязаны своим могуществом умению обнаруживать в тех, кого они избрали своим орудием, качества, какие могут способствовать их целям; и Браун, словно он в самом деле был велик, обладал дьявольским даром выискивать самое уязвимое местечко у своих жертв.

Он признался мне, что Джим был не из тех, кого можно было умилостивить раболепством, и соответственно этому он постарался прикинуться человеком, который, не впадая в уныние, переносит неудачи, хулу и катастрофу. «Ввозить контрабандой ружья – преступление не большое!» – заявил он Джиму. Что же касается прибытия в Патусан, кто посмеет сказать, что он приехал сюда не за милостыней? Проклятое население открыло по нем стрельбу с обоих берегов, не потрудившись расспросить. На этом пункте он дерзко настаивал, тогда как в действительности энергичное выступление Даина Уориса предотвратило величайшие бедствия. Браун определенно заявил, что, увидев такое большое селение, он тотчас же решил начать стрельбу направо и налево, как только высадится на берег, – убивать каждое живое существо, какое попадется ему на дороге, чтобы таким путем устрашить жителей. Несоответствие сил было столь велико, что это был единственный способ добиться цели, как доказывал он мне между приступами кашля. Но Джиму он этого не сказал. Что же касается голода и лишений, какие они перенесли, то это было очень реально, – достаточно было взглянуть на его шайку.

Он пронзительно свистнул, и все его люди выстроились в ряд на бревнах, так что Джим мог их видеть. А убийство человека… ну что ж – его убили… но разве эта война не была войной кровавой, из-за угла? А дело было обделано чисто – пуля попала ему в грудь, – не то что тот бедняга, который лежит сейчас в речонке. Шесть часов они слушали, как он умирал с разрывными пулями в животе. Как бы то ни было, жизнь за жизнь…

Все это было сказано с видом усталым и дерзким, словно человек, вечно пришпориваемый неудачами, перестал заботиться о том, куда бежит. Он спросил Джима с какой-то безрассудной откровенностью, неужели он, Джим, не понимает, что если дошло до того, чтобы «спасти свою жизнь в темноте, то уже нет дела, кто еще погибнет – трое, тридцать, триста человек». Казалось, будто демон нашептывал ему эти слова.

– Я таки заставил его нахмуриться, – похвастался Браун. – Скоро он перестал разыгрывать из себя праведника. Стоит – и нечего ему сказать… мрачный как туча… и смотрит – не на меня, в землю.

Он спросил Джима, неужели тот не совершил ни одного предосудительного поступка за всю свою жизнь? Может быть, потому-то он и относится так сурово к человеку, который готов использовать любое средство, чтобы выбраться из ловушки. Браун продолжал в том же духе, и в грубых его словах слышалось напоминание о родственной их крови, об одинаковых испытаниях, – отвратительный намек на общую вину, на тайное воспоминание, которое связывало их сердца.

Наконец Браун растянулся на земле и уголком глаза следил за Джимом. Джим, стоя на другом берегу реки, размышлял и хлыстиком стегал себя по ноге. Ближайшие дома казались немыми, словно чума уничтожила в них всякое дыхание жизни; но много невидимых глаз смотрели оттуда на двух белых людей, разделенных речонкой, белой лодкой на мели и телом третьего человека, наполовину ушедшим в грязь. По реке снова двигались каноэ, ибо Патусан вернул свою веру в устойчивость земных учреждений с момента возвращения Джима. Правый берег, ошвартованные плоты, даже крыши домов были усеяны людьми, а те, что находились слишком далеко, чтобы слышать и видеть, напрягали зрение, стараясь разглядеть холмик за частоколом раджи. Над широким неправильным кругом, обнесенным лесами и в двух местах прорезанным сверкающей полосой реки, нависла тишина.

– Обещаете вы покинуть берег? – спросил Джим.

Браун поднял и опустил руку, отказываясь от всего – принимая неизбежное.

– И сдать оружие? – продолжал Джим.

Браун сел и посмотрел на него гневно.

– Сдать оружие! Нет, пока вы не возьмете его из наших окоченевших рук. Вы думаете, я рехнулся от страха? О нет! Это оружие и лохмотья на мне – вот все, что у меня есть… не считая еще нескольких пушек на борту; я хочу все это продать на Мадагаскаре… если только мне удастся туда добраться, выпрашивая милостыню у каждого встречного судна.

Джим ничего на это не сказал. Наконец, отбросив хлыст, который держал в руке, он произнес, как бы разговаривая сам с собой:

– Не знаю, в моей ли это власти…

– Не знаете! И хотите, чтобы я немедленно сдал вам оружие! Недурно! – вскричал Браун. – Допустим, что вам они скажут так, а со мной разделаются этак.

Он явно успокоился.

– Думаю, власть-то у вас есть, иначе, какой толк от этого разговора? – продолжал он. – Зачем вы сюда пришли? Время провести?

– Отлично, – сказал Джим, внезапно, после долгого молчания, поднимая голову. – Вы получите возможность уйти или сразиться.

Он повернулся на каблуках и ушел.

Браун тотчас же вскочил, но не уходил до тех пор, пока Джим не исчез за первыми домами. Больше он его никогда не видел. Поднимаясь на холм, он встретил Корнелиуса, который, втянув голову в плечи, спускался вниз. Он остановился перед Брауном.