Период полураспада - Елена Котова

– Доченька, не уезжай, – просила мама уже совсем слабеющим голосом, но тут же он приобретал привычные интонации Наталии Семеновны, – не уезжай, слышишь! Тебе нужны развлечения? Не смей уезжать, сказала!

Лена не понимала, почему мать так сопротивляется. Тетя Ира повторяла, что маме просто необходимо настоять на своем, как это было всегда. «Езжай и ничего не слушай. Ты что, не знаешь своей матери? Это ее натура… – говорила она Гуле на кухне.

Вашингтон Лена решила проигнорировать, чтобы уложиться в неделю. Только повидать сына, который снова был сам не свой, как, впрочем, и вся Америка той осенью. Они с Колей встретились в Нью-Йорке, остановились по соседству с Terrytown, пару раз сводили детей в ресторан, съездили в поместье Рокфеллеров посмотреть скульптуры Бранкузи и лучшую частную коллекцию картин Пикассо. В день отъезда поехали в Нью-Джерси: посмотреть на Манхэтттен со стороны пролива Гудзона.

Был солнечный ветреный день, Гуля стояла на деревянном настиле променада, шедшего вдоль реки, и смотрела на skyline Манхэттена, в которой невозможной, немыслимой дырой зияло отсутствие башен-близнецов Всемирного торгового центра, рухнувших два месяца назад. На сам Манхэттен ехать никому не хотелось. Даже на другой стороне Гудзона отчетливо слышался запах паленой резины и плавленой пластмассы, еще какой-то удушливый и сладковатый запах, о котором не хотелось думать. Запах смерти.

– Юр, ты приедешь в Москву, к бабушке?

– Да, мам.

– Завтра в аэропорту куплю тебе билет.

В аэропорту JFK Гуля сумела купить билет на мили. Куда ей столько миль, солить, что ли? Пусть сын летит бизнес-классом, порадуется.

В Москве мама разговаривать не хотела. Или уже не могла. Она редко выходила из забытья, в сознание ее приводила только боль. Приняв полтаблетки, снова погружалась в дрему. Юра приехал через неделю. На два или даже три дня бабушке стало заметно лучше. Чуня с матерью сидели у ее постели, разговаривали. Юра рассказывал про свою жизнь, Гуля – про работу, Алочка слушала… иногда вставляла слово. Поздно вечером, когда бабушка засыпала, они, оставив ее с сиделкой, бегали быстро съесть что-то вкусное: Гуля не хотела, чтобы сын видел одни страдания, он не был в Москве три года, пусть у него останется хоть какая-то радость от поездки.

– Бабуль, я уезжаю. Ты должна поправляться, слышишь? Я обязательно приеду к тебе на Новый год, – сказал Юра через день после того, как они в суши-баре по соседству отметили Гулин день рождения, двадцать первого ноября.

– Юрочка, ты, главное, учись. Маму береги. Все будет хорошо, – это были последние отчетливые слова бабушки.

Наутро Юра уехал. Гуля всего-то отсутствовала два часа – отвозила сына в Шереметьево. Приехав, застала маму в забытьи. Ждала, что к вечеру та придет в себя, они будут делиться надеждами на то, как именно устроится Чунечкина жизнь. Мама пришла в себя, но ненадолго. Прошел еще день.

На рассвете двадцать шестого ноября сиделка разбудила Гулю:

– Лена, вставайте… По-моему…

Лена сидела у изголовья маминой постели. Она протерла ей рот, полный странной белой слизи, умыла лицо марлей, поменяла бумажную простыню. Мама дышала неровно, слегка постанывая.

– Мамуль, тебе больно? Дать таблетку?

Мама не отвечала. Даже боль оставила ее. Прошло еще два часа, мама дышала спокойно и неглубоко, ее глаза были закрыты. Дочь держала ее за руку, шептала какие-то слова, зная, что мама точно слышит ее. Дыхание на секунду прервалось, потом мама вздохнула глубоко-глубоко… Гуле показалось, что она еле заметно сжала ее руку. Мама выдохнула. Гуля смотрела на ее лицо, на губы, ожидая следующего вздоха. Но мама больше не дышала… Сиделка подошла, профессионально надавила слегка маме на грудь. Из мамы вышел какой-то глубокий выдох со странным присвистом. В комнате наступила полная тишина.

На следующий день прилетел Николай. Что именно они делали, как обустраивали похороны, Гуля помнила плохо. Помнила только, как на Троекуровском кладбище они выбирали гроб. Еще помнила, что в больнице, где в морге лежала мама, она умоляла врачиху не делать вскрытия.

– Как это не делать? Болела, болела, и вдруг взяла и неожиданно умерла. А может, она бы еще выздоровела, а?

Какие Гуля нашла слова в ответ на этот очередной осколок распадающейся действительности, семьи, страны, она не помнила. Помнила только, что на следующий день на морозном кладбище она сказала, давясь слезами:

– Моя мама – необыкновенно красивая женщина, даже сейчас. Она всю жизнь была невероятно красивой и невероятно сильной. Мы все запомним ее такой. Мама, – прошептала она, наклонившись к гробу и зная, что мама наверняка ее слышит. – я всегда тебя любила, и всегда буду любить. Прости меня, если можешь, что я уехала. Я себе никогда не прощу, что украла у нас с тобой целую неделю. А ты прости меня, пожалуйста.

В начале декабря в Москву приехала Танюшка: как правило, в конце года они с Виктором Александровичем давали концерт, сначала в Большом зале консерватории, а потом – с другой программой – в Малом. К этим ежегодным важнейшим концертам, тоже неизменно, в Москве появлялась и Татка. Они отправились в грузинский ресторанчик где-то на Большой Никитской.

– Помянем Алочку, – сказала Татка. Все трое выпили водки. – Гуля, я рада, что ты снова устроилась на работу. Ты не думаешь переезжать в Америку?

– Не знаю, Таточка, пока нет. Мы с Колей уже привыкли жить на два континента. А у Юры своя семья, я ему не нужна.

– Гуленька, не говори так. Он твой сын, он всегда им останется. У вас сейчас отношения, насколько я понимаю, наладились?

– Да, Татка, кончились эти тинэйджерские годы в буквальном смысле: fifteen, sixteen… Как перевалило за двадцать, все изменилось, ушла агрессия, пришло понимание. Я ощущаю, как он меня любит, мы стали по-настоящему близкими людьми. Сейчас я чувствую, что я самая счастливая мать.

– Потому что гены, воспитание, любовь рано или поздно берут свое, Гуленька. Девочки, ведь в нас самое главное – это то, что мы дворянки. Мы никогда не должны об этом забывать.

– Не знаю, Тата, – сказала Танюшка. – Я никогда не ощущала себя дворянкой.

– Таня, ты не права. Маруся, Ирочка – твоя мать – вы все дворянки.

– Ага, – засмеялась Гуля, затянувшись сигаретой. – Я дочь крестьянина и полуеврейки, а по дворянской линии у нас всех намешаны и поляки и цыгане. Танькин отец – еврей, как мы всегда говорили, выросший в «балетной яме», а твой, Тат, – конезаводчик. При этом ты замужем за венгром. Что в нас осталось дворянского?

– Всё, Гуленька. Семья Кушенских, тамбовское дворянское самоощущение, нити, связывающие поколения. Мы – особенные и должны об этом помнить. И твой сын, Гуля, такой же. Он понял, что в Америке ему особенно необходимо сохранить эти нити.

– Особенно благородный дворянин – это мой муж, – засмеялась Гуля.

– И мой тоже, – вслед за ней рассмеялась Танька. – Но знаешь, мы действительно особенные. Мы все сделали себя сами. И мы все – страшные эгоистки.