Период полураспада - Елена Котова

В Москве Лена окунулась с новую жизнь. Пьянящий адреналин сумасшедшего ритма работы в московском истеблишменте, атрибутика власти, ответственность решений. В Америке она забыла, что такое радость работы на руководящей должности в масштабном учреждении. Она сняла трехкомнатную квартиру в доме за Театром Красной Армии, это казалось ей роскошью, привезла из Америки свой спортивный BMV, «трешку» – самую подходящую машину для независимой молодой женщины. Ее старых знакомых – Гусинского, Ходорковского и им подобных – теперь называли «олигархами», словом, вошедшим в обиход за годы ее отсутствия. Коля работал вашингтонским корреспондентом газеты «Сегодня» – Гусинский спохватился, что его газете нужен спецкор в США, как только Лене Котовой поручили проект финансирования спутника для его канала НТВ.

Близких друзей, правда, не было. Тусовка демократов начала девяностых развалилась: кто-то выпал в осадок, перебиваясь непонятными заработками и утопическими планами возврата в «большую политику», время которой закончилось, кто-то примкнул к олигархам, вспоминая Лену Котову только когда для их империй нужны были деньги ВЭБа. Друзья восьмидесятых стали неинтересны: почти все они на удивление застряли в колесе девяностых, в клетке, которая сначала было распахнулась и смела старые барьеры, но на их месте тут же были возведены новые.

– Володьке Калиновскому звонила, – сообщила Лена мужу, усаживалась в вашингтонском аэропорту в теперь уже старенький золотистый «Форд Таурус». – На телевидении у него дела не пошли…

– Знаю, он в «Интерфакс» перешел.

– Ясен перец, на первом канале выжить… Только при помощи зубов и локтей. А еще он с женой развелся.

– И это знаю. Если меня спросить, так это и к лучшему. Она только и делала, что строила и пилила Володьку. Особенно в последние годы.

– «Особенно в последние годы» потому, что кончились накатанные рельсы восьмидесятых. А что их связывало? Ну, кроме тестя-замминистра, теперь совершенно бесполезного, и Володиной карьеры, гарантированной «до», но покрывшейся туманом неопределенности «после»? Разве что цековская квартира, на ремонт которой у него теперь нет денег, и кремлевская поликлиника, где работает жена, но в которой уже нет бесплатных кремлевских пайков.

– Кисик, – в Америке муж как-то реже стал звать ее Аленой, «Кисик» на американской земле звучал выразительнее, – почему ты такой недобрый?

– А разве это неправда?

Никто из тех калиброванных парней, поразивших Лену на иновещании, не сделал карьеры и не удержался в высшей касте, дарованной от рождения. Каста не то чтобы сменилась, кухарок никто никуда допускать не собирался, но пионеры-колонисты революционного «после» существенно потеснили элиту застойного «до».

Блистательный комментатор, менявший жен раз в три года, которого от их писем в партком защищал щит «конторы», где он, как и большинство перспективных сотрудников иновещания, состоял, в начале девяностых женился на очередной любовнице, когда все стало можно. Они укатили в Лондон, где юная жена мгновенно растолстела, утратив девичью привлекательность, а сам он стал писать книги о развале Советского Союза, однако, издал лишь одну, и теперь они с женой держали крохотное турагентство и с трудом сводили концы с концами. Самый молодой и больше других подающий надежды, тоже гэбэшник, не вылезавший в восьмидесятые из загранкомандировок, после смерти любимой мамы женился на женщине старше его на восемь лет, потому что без мамы он жить не умел. После революции перешел с государевой службы в рейтинговое агентство. Жена, тоже отнюдь не из рядовой семьи, преподавала в МГИМО арабский язык, но к концу девяностых за это перестали платить, а мужа из рейтингового агентства выперли, потому что застойная Родина научила его многому, но только не работать. Они с женой работали в заштатном издательстве, он – редактором, она – корректором, и узнали, что такое даже не бедность, а настоящая нищета.

– Тоскуют по совку… – Лена продолжала разговор с мужем, сидя за столом на патио своего дома в Вашингтоне под тенью разросшейся магнолии, посаженной мамой в год переезда в Америку.

– Одни просто тоскуют, другие в коммунисты подались. Помнишь Анпилова, тоже комментатора иновещания?

– Потому что это не профессия – разоблачать чужие происки в чужих странах! Тебе принести еще малины?

– Угу. И тостик поджарь. Заодно тогда уж и еще эспрессо сделай. Но мне все равно их не жаль. Жаль только стариков, которым уже в новый мир не встроиться. А этим-то что мешает?

– Ну, не все же такие талантливые, как ты и твои олигархи.

– У меня с олигархами, увы, нет ничего общего. Это по сравнению с твоими принцами застоя у нас денег много, а для олигархов мы всего лишь мусор под их ногами. Справедливо, в общем. Я же сама сделала такой выбор, потому что поняла, что никогда не смогу стать такой, как они. Мусор и мусор, главное, что нам комфортно. А те, кому некомфортно, либо медленно выпадают в осадок, либо тянутся, как перелетные птицы, на Запад. Такое ощущение, что страна выталкивает таких, как мы. Которые способны на многое, но не в силах влезть на самую вершину. Как мы с Танькой.

– Уезжают все подряд, не только интеллигенция.

– Нет, я не о всех подряд. С колбасной эмиграцией все ясно. Я о тех, у кого есть энергия, нацеленность на результат, но не хватает нахрапистости, необходимой для того, чтобы оказаться на вершине. А выпадать в осадок они тоже не хотят.

– Тогда почему ты в России, чем тебе Всемирный банк был плох?

– Я наконец не в трюме, а снова на Олимпе. Потрясающий адреналин, когда постоянно принимаешь решения. И потрясающее ощущение, когда есть деньги, и можно себе многое позволить. Чунька со временем это тоже поймет.

– Кисик, не настраивайся, что он станет тем, кем ты хочешь. На Уолл-стрите тоже… зубами и локтями… Он другой, не требуй от него невозможного.

Коля не первый раз повторял это, но Лена не могла слышать, что ее сын чего-то не сумеет или не захочет добиться. Зачем ей тогда все остальное? Она открыла для него иные горизонты и даст ему еще многое. Даст ему все, что нужно для той жизни, которую она выбрала для него. Ради чего еще она зарабатывает эти деньги?

Какая же невыразимая нежность и тоска! Юра смотрел на рыжеволосую веснушчатую Эрин за столиком забегаловки в аэропорту Денвера, не желая ее отпускать. В Денвере он еще не знал, что через год его мать, так рвавшаяся в Америку, покинет ее, но уже знал, что через год он сам покинет «дом на опушке», пойдет в университет, и там начнется другая жизнь. Он радовался, что наконец будет жить по-своему, не будет слышать, как мать от него постоянно что-то требует, – он жалел мать, видя, как та выбивается из сил, но не упускал случая ей нахамить. Радовался, что ему не надо будет ездить в эту мерзкую школу, тем более на старой машине с бабушкой, когда остальные мальчишки ездили сами, на подержанных тачках, подаренных родителями при очередной смене собственных автомобилей. Но главное – теперь у него есть Эрин, и он не позволит какому-то университету разлучить их. Вот сейчас объявят ее рейс, и он останется снова один, наедине с тиранией матери и бабушки, с ненавистной школой.