Смертельный холод - Луиз Пенни

– Это было найдено в руке Эль. – Гамаш пытался сказать это мягко, но понимал, что невозможно скрыть кошмар случившегося. – Может быть, Эль и была неуравновешенная разумом, но сердце ее оставалось постоянным. Она знала, что важно. Она столько лет бродяжничала, но две эти вещи сохранила. – Он прикоснулся к шкатулке и кивнул на кулон. – И вас троих. Она окружила себя друзьями.

– Мы пытались следить за ней, но она попадала из одной больницы в другую, а потом вообще занялась бродяжничеством. Мы и представить себе не могли, чтобы наша Эль жила на улице. Мы пытались поместить ее в приют, но она всегда убегала. Пришлось научиться уважать ее желания.

– А когда у нее забрали Си-Си? – спросил Гамаш.

– Точно я не знаю. Я думаю, девочке было около десяти, когда Эль попала в больницу.

Они помолчали какое-то время, каждый представлял себе маленькую девочку, которую взяли из единственного дома, что у нее был. Да, это было грязное, нездоровое место, но все равно оно называлось ее домом.

– И когда вы снова увидели Эль?

– Матушка, Кей и я часто садимся в автобус и ездим в Монреаль, и вот два года назад мы обнаружили на вокзале Эль. Для нас было потрясением увидеть ее в таком виде, но потом мы к этому привыкли.

– Вы показывали ей какие-нибудь картины Клары?

– Клары? Зачем бы мы стали это делать? – Этот вопрос явно поставил Эм в тупик. – Мы никогда не оставались с ней больше чем на несколько минут – давали ей одеяла, одежду, еду и немного денег. Но никаких картин Клары мы ей не показывали. Да и с какой стати?

– Может быть, вы показывали ей фотографию Клары?

– Нет. – Этот вопрос тоже озадачил Эм.

«И в самом деле, с какой стати», – подумал Гамаш.

«Я всегда любила твое искусство, Клара», – сказала Эль, когда Клара была повержена и в отчаянии.

«Я всегда любила твое искусство».

Гамаш лицом ощущал тепло из камина. Он спрашивал себя, не было ли у Эль квоты на отлов трески или собственной строительной фирмы.

– Как вы узнали, что Эль убита?

Смягчить этот вопрос было невозможно.

Эм явно готовилась к этому вопросу и практически ничем не выдала своих эмоций, услышав его.

– Мы вернулись в Монреаль двадцать третьего сентября, чтобы сделать ей подарок на Рождество.

– А зачем возвращаться? Почему не сделать ей подарок после презентации книги Рут?

– Эль была человеком привычек. Если что-то выходило за рамки ее заведенного бытия, это выводило Эль из себя. Несколько лет назад мы попытались сделать ей подарок раньше обычного, и она плохо прореагировала, – это стало для нас уроком. С подарками – двадцать третьего. У вас какое-то недоуменное выражение.

Выражение у него действительно было недоуменное. Он не мог поверить, что женщина, живущая на улице, пользовалась ежедневником. Да откуда она вообще могла знать, какой когда день?

– Анри знает, когда пора обедать и когда пора гулять, – сказала Эм, когда Гамаш признался ей, что его беспокоит. – Я не хочу сравнивать Эль с моим щенком, но все же она была чем-то на него похожа. Почти всё на инстинктах. Эль жила на улице. Она свихнулась. Вся была в собственных экскрементах, не в своем уме, пьяная. И все же она была чистейшей из душ, какие мне доводилось встречать. Мы искали ее у «Ожильви», потом у автобусной станции. Наконец мы пошли в полицию. Так мы и узнали, что она убита.

Эм отвела взгляд, самообладание изменило ей. Но Гамаш знал, что ей придется выдержать еще один вопрос.

– А когда вы узнали, что ее убила собственная дочь?

Глаза Эмили широко раскрылись.

– Sacré[96], – прошептала она.

– Нет! – закричал Бовуар в телевизионный экран. – Остановите его! Защитники, где защитники?!

– Смотрите, смотрите! – подхватил Робер Лемье, который рядом с ним ерзал на диване, пытаясь остановить рейнджера из Нью-Йорка, который несся по льду стадиона.

– Он бросает по воротам! – прокричал комментатор.

Бовуар и Лемье подались к экрану, но только хлопнули руками, когда маленькая черная шайба на их глазах сорвалась с клюшки рейнджера. Габри чуть не оторвал ручки своего кресла, а вилка Оливье замерла на полпути к тарелке с сыром.

– Гол! – заорал комментатор.

– Томас. Этот гребаный Томас! – Лемье посмотрел на Бовуара. – Сколько они платят ему в год? Шестнадцать триндильонов, а он шайбу не может остановить! – Лемье сердито махнул в сторону экрана.

– Ему платят всего около пяти миллионов, – сказал Габри, аккуратно распределяя своими огромными пальцами сыр Сен-Альбре по куску французского батона и чуточку приправляя его джемом. – Еще вина?

– Будьте добры.

Бовуар протянул бокал. Он впервые смотрел хоккейный матч без пива и чипсов, замена которых на сыр и вино его вполне устраивала. И еще он понимал, что агент Лемье ему очень даже симпатичен. До этого момента он смотрел на Лемье как на самоходную мебель – этакое кресло на колесиках. Прок от него какой-то был, но ни до каких дружеских отношений дело не доходило. А вот теперь они сопереживали это унизительное поражение от сраных нью-йоркских рейнджеров, и тут Лемье оказался неколебимым и знающим союзником. К счастью, такими же оказались Габри и Оливье.

Зазвучала музыка «Хоккейный вечер Канады», и Бовуар поднялся, чтобы размять ноги и пройти по общей комнате гостиницы. Гамаш на другом стуле набирал номер телефона.

– Томас пропустил еще одну, – сказал Бовуар.

– Я видел. Он слишком далеко отходит от ворот, – ответил Гамаш.

– Это его стиль. Он устрашает противника, вынуждает его делать бросок.

– И что, это действует?

– Сегодня – нет, – вынужден был согласиться Бовуар.

Он взял пустой стакан шефа и удалился. «Долбаный Томас. Я бы лучше стоял». И пока шла реклама, Жан Ги Бовуар воображал себя в воротах «Канадиенс». Правда, Бовуар не был голкипером. Он был форвардом. Он любил свет прожекторов, игру с шайбой, тяжелое дыхание, стремительное движение по льду и бросок. Любил услышать, как охает противник, когда ты прижимаешь его к бортику. И может, для острастки еще суешь ему локтем под ребра.

Нет, он слишком хорошо себя знал: вратаря из него никогда бы не получилось.

Вот Гамаш – другое дело. Они все могли положиться на него – он бы всех спас.

Бовуар принес полный бокал вина и поставил на стол рядом с телефоном. Гамаш благодарно улыбнулся ему.

– Bonjour?

Сердце Гамаша сжалось, когда он услышал знакомый голос.

– Oui, bonjour, это мадам Гамаш, библиотекарь? До меня дошел слух, что один читатель не вернул вам книгу – просрочил?