Приговор - Кага Отохико

— Ну, я тоже не во всём согласен с автором предисловия. Профессор Намики, критикуя заключение Аихары, в конечном счёте соглашается с его выводом о том, что у тебя бесчувственная психопатия. У меня же этот диагноз вызывает большие сомнения. И наш сегодняшний разговор ещё более меня в них укрепил. По-моему, и профессор Намики, и эксперт Аихара несколько односторонне подходят к вопросу о твоей вере. «Его вера носит слишком рациональный характер, то есть не может считаться подлинной» — так, кажется, сказано в заключении, но понимают ли они сами, что такое вера? Честно говоря, я и сам этого не понимаю, но по крайней мере хочу понять. Они же абсолютно безразличны к вопросам веры, мало того, все верующие, по их мнению, имеют психические отклонения, то есть не соответствуют образу среднестатистического японца…

Тут Тикаки вдруг заметил, что Кусумото не слушает его, а сидит с отсутствующим видом, уставившись в стену.

— Что с тобой?

— Простите. Я вдруг вспомнил даму, которая сегодня ко мне приходила. Она из правления «Общества утешения приговорённых к высшей мере». Якобы прочла «Ночные мысли» и интересовалась, не соглашусь ли я написать ещё что-нибудь в этом роде и опубликовать…

— Но это же прекрасно! Обязательно напиши.

— Видите ли, у меня больше нет никакого желания писать. Я ответил ей решительным отказом.

— Вот как? Почему?

— Я и так запятнал своё имя и больше не хочу привлекать к нему внимание. Меня часто, хотя и не так часто, как в былые времена, просят о свидании журналисты, газетчики, но я всем оказываю. Очень жалею, что и этой даме не отказал.

Тикаки вдруг вспомнились слова начальника зоны Фудзии о том, что какая-то студентка приходила к Кусумото на свидание, но начальник воспитательной службы не дал ей разрешения, и Кусумото по этому поводу впал в депрессию.

— Ну, наверное, тебя навещают самые разные люди, — начал Тикаки, соображая, как лучше навести разговор на студентку. — Матушка, твой духовный отец, ну кто ещё? Может, кто-нибудь из тех, с кем ты переписываешься? Говорят, после публикации «Ночных мыслей» тебе многие пишут…

— Да, такие тоже иногда приходят, и я им очень благодарен. Но, знаете, когда посетителей слишком много, это, честно говоря, начинает раздражать.

— Сегодня к тебе тоже кто-нибудь собирался прийти?

— Да… — Взгляд у Кусумото стал насторожённым.

— Кто-то из тех, с кем ты переписываешься? — сказал Тикаки и тут же пожалел, что поспешил и, очевидно, всё испортил. Пока он соображал, как исправить положение, где-то рядом снова начали читать сутру. Мощный, какой-то нутряной голос неприятно отдавался в ушах. Тикаки ухватился за него как за соломинку.

— Он что, всегда читает сутры?

— Да. Ему единственному дано особое разрешение.

— Вот ужас-то! Эй, послушай, у тебя что, опять приступ?

Лоб Кусумото снова покрылся мелкими капельками пота. На этот раз приступ, судя по всему, был более сильным: глаза метались беспокойными рыбёшками, взгляд сделался рассеянным.

— Да, похоже, что это приступ. Ты бы всё-таки лёг. Это я тебе приказываю как врач.

Кусумото попытался подняться на ноги, но пошатнулся. Тикаки помог ему расстелить матрас, уложил его и накрыл одеялом. Потом, вытащив из карманов стетоскоп, молоточек и карманный фонарик, стал тщательно его осматривать.

Пришло это. Разрезаны верёвки, пол пошёл вниз, вдруг лишившись опоры. И матрас, и циновки, которые должны были быть подо мной, куда-то исчезли, я падаю вниз, лечу на самое-самое дно, за которым зияет чёрная, как ночь, бездна, она тянет ко мне свою гигантскую руку и тащит, тащит к себе вниз, всякое сопротивление бесполезно…

Постепенно скорость падения ослабевает. Медленно кружусь в воздухе, как клочок бумаги, лепесток, снежинка. Бесчисленные медузообразные снежинки, сонмы умерших душ, стремятся вниз, вниз, на самое дно тьмы, падают вниз трупы, опускаются на глубоководное морское кладбище, в мир тишины, смерти, тьмы, в мир, лишённый сознания, в мир ещё не рождённых душ… Медленно кружатся в воздухе, падают вниз, пока есть куда падать. Опускаются на самое дно. Души умерших, ядра клеток будущих жизней — всё вперемешку, всё кувырком, кружится в воздухе, падает вниз.

Электрическая лампочка стремительно удаляется, я смотрю на неё, словно со дна колодца. Стена, словно пластилиновая, вытягивается, искривляется, сквозь неё смотрит чьё-то лицо. Какое странное! Уродливым наростом торчит подбородок, зияют разверстые провалы ноздрей, с головы Билликена[10]смотрят крошечные глазки. Я знаю, что это доктор Тикаки. Но не могу понять, почему он вдруг так изменился. Он что-то говорит. Беспрерывно задаёт вопрос за вопросом. Я слышу, о чём он спрашивает, но все его вопросы совершенно бессмысленны, и нет никакого желания на них отвечать. «Как ты себя чувствуешь?» Да какая разница, как я себе чувствую, разве не всё равно? «Что ты сейчас ощущаешь?» Ну расскажу я ему, что ощущаю, что от этого изменится? «Куда ты так пристально смотришь?» На твоё лицо. Если я скажу тебе, каким ты мне видишься, ты наверняка придёшь в ярость. И тогда хлопот не оберёшься. Будет ещё хуже, чем теперь.

А почему, собственно, этот человек находится здесь? Только потому, что он врач, а я больной. Он, видите ли, меня осматривает. Профессионально щупает пульс, склоняет голову, задаёт вопросы. «О таких приступах ты мне и говорил?» Да, верно, именно о таких. Если называть это медицинским термином «приступ», то можно сказать, что это — приступ. Но мне не хотелось бы называть это — приступом. Это — вовсе не приступ. Ни в коем случае не приступ. Это — не имеет никакого отношения к медицине, это — касается только меня, это — моя тайна, только моя. А я сдуру проболтался об этом ему. Он же — впрочем, другого и ожидать было невозможно, — едва завладев моей тайной, тут же приобрёл надо мной власть и решил её продемонстрировать. Мол, ты болен, у тебя приступ, я тебя вылечу. Но куда ему, разве он может вылечить это? Ведь это никакой не приступ. Лишь незначительная часть этого проявляется в виде приступа, да и то если дать ему волю.

Врач Тикаки. Врач — очень влиятельная персона, в соответствии с правилами этой проклятой тюрьмы он обращается со мной как с существом низшим, а я должен проявлять по отношению к нему максимальную почтительность, и это при том, что ему всего двадцать шесть — двадцать семь — совсем ещё молокосос, да и в университете Т. он учился куда позже меня. Пришёл якобы меня осмотреть. В самом деле, явился в белом халате, как положено врачу. Но я ведь не просил, чтобы ко мне присылали врача. Утром я был на приёме и получил лекарство. Приходить ко мне в камеру не было абсолютно никакой необходимости. Вероятно, мой «случай» представляет для него чисто профессиональный интерес. Потому-то он и вошёл с такой приветливой улыбкой, он пытался прикрыть ею свою истинную цель. Я старательно следил за тем, чтобы не дать ему никакой полезной информации. И уж точно не собирался говорить о своём падении на горе Цуругидакэ. Довольно того, что проболтался ему об этом утром на приёме. Но как же умело он вовлёк меня в разговор! Заинтриговал рассказом о друге, который, попав в аварию, упал с большой высоты, потом перевёл разговор на мертвецов… И в конце концов я рассказал ему о тьме. Я просто не мог не рассказать ему о тьме, об этом абсолютном и единственном основании, на котором зиждется наш временный мир. Разумеется, глупо было говорить с ним о таких вещах: он слишком молод, чтобы понять. Не зря он сказал: «У меня такое впечатление, что меня дурачат». И ещё спросил: «Или ты просто играешь словами?» Я представлял себе всю его ограниченность, но меня подкупила его непосредственность, его юное простодушие, вот я и не удержался, рассказал ему об этом. Но как можно было объяснить, что это — зов тьмы?