Собрание сочинений в десяти томах. Том 10 - Юзеф Игнаций Крашевский

горько, это ее неизменное право, раз она замыкается в себя и ограничивается землей. Из всего сладкого здесь самая сладкая и самая великая смерть со взором, устремленным в небо, так как она соединяет нас с другим миром.

Поэтому пойдем дальше и дальше!

Ян в течение того времени, которое прошло от его приезда в Вильно до описанных здесь событий, шага почти еще не сделал на пути к славе и богатству, к упрочению своего положения. Усилилась только зависть, когда глухо разошлись вести о его визитах в дом каштеляна, о похвалах хотя и скромных Жарского, о браке, который считали очень удачным и богатым.

Несколько живописцев, ищущих как и он работы, но неизвестных и неприглашаемых, распространяли про него самые отвратительные басни и выдумки. По их словам, Ян был человеком испорченным, гордым, хитрым, бессердечным, большой пройдоха с весьма небольшим талантом. Картины, считавшиеся его творениями, приписывались другим, он сам был не в состоянии создать что-либо, даже скверно писал портреты; вся слава приобретена неизвестно как и чужим трудом.

Так говорили, когда Ян работал и чаще появлялся на людях, после же его болезни и добровольного удаления, которое предшествовало браку, совсем о нем забыли. Такое забвение еще хуже клеветы для человека, который должен строить свое будущее на известности и славе. Забвение, молчание грозит пренебрежением и презрением.

Когда Ян после свадьбы пожелал работать, то вскоре убедился, что труднее всего будет найти занятие. Картины, привезенные из Рима, из-за больших цен, назначенных за них, не могли быть проданы. Ян взялся за новые картины, но не надеясь, что на его работы найдутся покупатели.

Портреты, которыми у нас пробавляется большинство живописцев, не были его специальностью; он понимал портрет лишь в духе Рафаэля, Тициана, Ван Дейка, портрет-памятник, идеализирующий выражение знаменитой личности, создающий замечательный тип, поэму человеческого лица. Но такой портрет был картиной; не всякий мог служить ему образцом, а стоил такой работы, что его за сто злотых нельзя было отдать (а больше немного кто мог уплатить).

Две — три небольших работы нашлись, но денег за них едва хватило на ежедневные расходы; в конце нескольких месяцев пришлось заглянуть в мешочек Ягуси, которого надолго не могло хватить.

Ян, оценив свое положение и ничего не говоря жене, стал обдумывать, как помочь горю? И при первом случае решил посоветоваться с Титом.

Они встретились тайком в мастерской и после первых же слов художника Мамонич ответил:

— Я знал, что так будет. Ты был влюблен, я ничего не мог сказать тебе о будущем; я полагал, что ты его предвидел за двоих; теперь нам надо серьезно думать и советоваться. Портреты не смогут даже прокормить тебя; небольшое их число, которое необходимо, пишут ко всеобщему удовольствию маляры, и с ними конкуренции тебе не выдержать. Новых костелов в эпоху безверия и равнодушия никто уже не строит; фрески у нас неизвестны. Духовенство занялось политикой, литературой, воспитанием; искусство ему стало чуждо; наконец, костелы и монастыри полны картинами и статуями; редко, где найдется работа. Если же придется выбирать между своим и иностранцем, так выберут наверно иностранца, хотя бы ради фамилии. Книг у нас выходит мало, на рисунки к ним рассчитывать нельзя; переводы иллюстрируются дешевкой, приобретенной за границей. Право, голову ломаю, что ты будешь делать. Думай, думай, подумаем вместе, хотя не вижу, что присоветовать.

— Что же делать?

— Если б ты не был человеком честным и порядочным, нашлись бы пути.

— О! Таких я не могу принять, а ты не сможешь указать. Дорогой Тит, дай какой-нибудь проект, наведи на мысль, что делать?

— Я чуть было не сказал, чтобы бросить неблагодарное у нас искусство и взяться за что-нибудь другое; но ты с этим тоже не согласишься.

— Невозможно! Скажи мне, на что я годен. Я ничего не знаю, даже не могу и думать бросить кисть.

Тит взглянул на Яна, который побледнел и, рассмотрев свое положение, почти отчаивался.

— Разве ты уже в таком критическом положении? — спросил он.

— Нет, нет; но могу очутиться в нем завтра, через месяц, надо поэтому помочь заранее. Я открылся одному лишь тебе: помоги и посоветуй, что делать?

— Прежде всего, — сказал Мамонич, подумав, — надо забыть свою гордость. Завести дома возможно большую экономию, мелочную, так как мы гибнем из-за мелочей. Это во-первых: отказаться от всего, что ласкает одну лишь гордость, перестать покупать то, что покупают только для глаз и ради приличий. Во-вторых, надо забыть, что ты великий художник, искать какую Бог пошлет работу и подчиниться требованиям любителей хотя бы и глупее нас. В-третьих, надо завязать знакомства и сношения в городе, посетить товарищей художников, хотя бы это были только мазилки и нечестные клеветники, которые за глаза наговаривают на тебя; надо им покурить фимиам, пойти почтительно к господам, к сановникам, которые могут тебе помочь, поклониться духовенству, чиновникам и т. д., и т. д. Искусство, милый мой Ян, раз хочет соединиться с практической жизнью и служить ему основой, должно унижаться и профанироваться, должно стать слугой.

— О! Ты меня знаешь! Могу ли я это сделать?

— Спроси сам себя. Пока ты был один, я тебе никогда этого не советовал, так как одинокому бедность при искусстве легка и весела; но теперь у тебя обязанности, а разве нет у тебя сил для самопожертвования?

Ян опустил голову.

— Не откладывай, начнем шевелиться завтра же. Проси каштеляна, чтобы рекомендовал тебя своим знатным родственникам, замолвил словечко в своем обществе. Я в довольно многих домах знаком не как артист, а как веселый собеседник, часто как необходимая прибавка к столу для бостона или цвика. Буду говорить о тебе, введу тебя, куда можно. Но, Ян мой! Вооружись улыбкой, которая бы служила ответом на все, даже на сладкие невежливости; вооружись заранее ангельским терпением.

— Любовь придаст мне его… О, жизнь, жизнь! — воскликнул он.

— Привыкнешь к этому. Та жизнь будет только кухней жизни, настоящая жизнь дома.

— Но взаимно я должен буду принимать у себя, мое время будет поглощено.

— Увидишь, стоит ли овчинка выделки; теперь же надо чего-нибудь попробовать, мы вынуждены!

Вдруг появилась Ягуся, веселая, цветущая и дружески подала руку Мамоничу, который поцеловал ее молча, но тронутый. Легкомысленное веселье этой женщины так странно отличалось от печали и беспокойства, которые старались скрыть два приятеля.

— Что с вами, что вы такие хмурые? Пойдем ко мне, уже сумерки, Ян писать не может, а я одна, поговорим, посмеемся. Я бегу от