Марта Квест - Дорис Лессинг

А какой у него здравый ум! Когда она рассказала ему в юмористических тонах, как едва не уехала в Англию в качестве гувернантки и няни, он выслушал ее с самым серьезным видом и заявил, что нельзя ехать в Англию, не зная, что тебя там ждет; а сделаться шофером — «неблагоразумно», это профессия без будущего; когда же Марта добавила, что хотела стать «левой» писательницей, он привел множество весьма дельных возражений, причем последнюю роль играл в этом вопрос о наличии таланта — оказалось, что в свое время он тоже подумывал заняться писательством и «всесторонне рассмотрел эту возможность». Он обнаружил в ее комнате папку с рисунками, где были изображены шкаф, цветы в саду, и подал весьма разумную мысль: почему бы ей не поучиться в Политехническом прикладному искусству — у нее была бы тогда определенная профессия, и она могла бы переезжать по своему усмотрению из страны в страну. Марта с восторгом ухватилась за эту мысль и несколько вечеров думала только об этом. Потом, как всегда, принялась бранить себя за нерешительность, потом ей жаль стало тратить два-три года на серьезные занятия, она невольно подумала: «Ну к чему это? Все равно будет война».

— Два года? — прошептала она, рассеянно взглянув на Дугласа; сильнее, чем когда-либо, ею овладело ощущение, что надо спешить. В воздухе чувствовалось приближение войны — она была тут, рядом, словно зияющая черная бездна.

И когда Дуглас сказал: «Ну что такое два года — сущий пустяк!» — Марта вдруг рассмеялась, в ее тоне снова появились материнские нотки, и им обоим стало не по себе. Что-то было нарушено в их отношениях. Но они продолжали болтать, словно дети в колледже, как он будет выращивать виноград во Франции, а она поедет в Америку, и с увлечением намечали сразу множество планов.

Им казалось, что они знакомы тысячу лет, а на самом деле прошло немногим больше недели. Но вот однажды вечером, возвращаясь из кино, они медленно брели по направлению к его дому и вошли в тень низко нависшей густой листвы; тогда Марта почему-то начала рассказывать Дугласу о Пэрри — о том, как он «в ярости» выскочил из ее комнаты, — и засмеялась.

— Ты в самом деле хорошая-прехорошая, — воскликнул Дуглас и поцеловал ее. Не как влюбленный, а скорее как друг, как товарищ; он обнял ее, а ей стало жарко от его руки, обвившей ее стан, — и только. А он — к ее великому негодованию — вдруг со вздохом оторвался от нее и, насупившись, буркнул: — Нельзя… — И пошел вперед. На его мальчишеском лице было написано смятение, взгляд стал мрачен.

— Но почему же? — со смехом спросила она, догоняя его: раз он ее поцеловал — значит, она ему нужна и он намерен завести с ней роман.

Вид у него был такой смущенный, что Марта растерянно усмехнулась. Она была оскорблена.

— Я… ну, словом… я… — Он смотрел в сторону, охваченный нерешительностью, потом обернулся к Марте и, целуя ее, прошептал: — К черту, пусть все идут к черту!

Она едва ли слышала это: ею овладела отчаянная решимость не упустить того, что принадлежало ей по праву. Он ведь поцеловал ее — и этим все сказано.

Медленно, прижавшись друг к другу и то и дело останавливаясь, дошли они до его комнаты. Света он не зажег. Он отнес ее на постель, и они легли рядом. Он стал целовать ее, гладить ей руки и грудь шершавой дрожащей рукой. Она была готова отдаться ему, но он продолжал ее целовать, нашептывать ласковые слова, называть красавицей. Потом стал гладить ей ноги — дошел до колен, завернул юбку, стал гладить выше, взволнованно приговаривая (и в его голосе почему-то звучала грусть), что ноги у нее прелестные и сама она прелестная. Затуманившееся было сознание Марты прояснилось, к ней вернулось реальное ощущение того, что происходит. Марта увидела себя на постели — она лежит полуголая и, злясь, но не в силах превозмочь овладевшее ею бессилие, выслушивает, как он того хочет, восхваления ее красоте. Да, ноги у нее красивые; да, она с наслаждением чувствует, точно сама себя гладит, что и плечи у нее красивые. «Да, но я-то хочу вовсе не этого», — смутно промелькнуло у нее в голове. Ей было неприятно, мучительно неприятно, хоть она и не сознавала этого, преклонение Дугласа, его настойчивые призывы: «Взгляни же — разве ты не прекрасна?» Внезапно он встал и отдернул занавеси. За окнами сразу выросли озаренные лунным светом деревья; лунный свет, смешавшись с желтыми лучами уличных фонарей, упал на кровать, и в этом призрачном освещении, когда все кажется особенно прекрасным и нереальным, она была похожа на статую с обнаженными бронзовыми ногами, лежащую, разметав смуглые руки. Он сорвал с нее платье и со смиренным, восторженным обожанием принялся ласкать ее груди, приговаривая, что они такие нежные, такие округлые. А Марта лежала не шевелясь, безвольно отдаваясь его поклонению, словно это вовсе не касалось ее, и как бы глазами Дугласа рассматривала свое тело. Прошло несколько часов — по крайней мере, так казалось Марте, — а Дуглас все пожирал ее взглядом и целовал, то смиренно прижимаясь к ней, то отстраняясь, а она ждала, когда он насытится созерцанием и позволит ей забыть, что у нее есть ноги и есть тело, казавшееся сейчас таким белым, тяжелым и холодным, точно оно существовало отдельно от нее. Наконец она враждебно заявила, что ей пора домой, и соскочила с постели. Он подошел к ней и стал помогать одеваться, с прежним самозабвением поклоняясь своему божеству.

— До чего же грустно-прегрустно прятать их, — заметил он, застегивая платье на ее груди, и Марте показалось, что они хоронят покойника. Она со злостью подумала, что он говорит «они», точно ее груди не имеют к ней никакого отношения! Тем не менее Марта, проходя мимо зеркала, по привычке взглянула на себя и выпрямилась — ей захотелось по возможности приблизиться к тому идеалу, который он видел в ней. Она расправила плечи, чтобы груди — эти самые «они» — отчетливее вырисовывались под платьем, и поспешно направилась к выходу, а Дуглас робко последовал за ней. Но когда они дошли до калитки и собирались выйти на дорогу, какое-то чувство вины, нечто похожее на нежность, заставило Марту покорно просунуть руку под его локоть.

Холодная луна высоко стояла в небе; деревья отсвечивали зеленоватым светом, улица блестела, точно усыпанная белым песком. И вдруг она услышала его голос — совсем не похожий на него, чужой и слегка насмешливый — и сразу почувствовала какой-то толчок.

— Я… я не могу, ну просто не могу идти. — Он виновато и в то же время дерзко взглянул на нее и рассмеялся. — Не обращай, пожалуйста, не обращай на меня внимания, — сказал он все с той же двусмысленной усмешкой. — Но я… я… это слишком большое напряжение…

Она не поняла его. И растерянно на него уставилась. Ей было противно и не терпелось уйти. Все тело у нее ныло, даже ломило плечи, а груди были как каменные. И все-таки придется любить его: ведь он избрал именно ее. Но сейчас она была так глубоко оскорблена, что не могла даже смотреть на него. Она вспомнила Пэрри. Ну почему «все мужчины такие»! Какими они должны быть, Марта сама не знала — она знала лишь, что у нее болят душа и тело, и ненавидела Дугласа. Она молча шла по залитой лунным светом улице, глядя прямо перед собой.

Вдруг он сказал без всякого заикания:

— Я должен был бы предупредить тебя, что я помолвлен с одной девушкой, которая живет в Англии.