Танго старой гвардии - Артуро Перес-Реверте

У Макса язык присох к нёбу. Солнце палило нещадно, отчаянно хотелось пить. Кроме того, он чувствовал почти физическую дурноту. До такой степени, что потянуло присесть прямо на землю, не боясь выпачкать брюки. Он пожалел, что оставил шляпу на вилле, хоть и понимал, что мутит его не от солнца и не от жары.

— Я была очень молода, — добавила Меча. — И чувствовала себя примерно как актриса, которая выходит на сцену и ждет признания, и надеется услышать аплодисменты.

— Ты была влюблена. Это многое объясняет.

— Да… Наверное, в ту пору я его любила. Сильно любила.

Произнося это, она раздумчиво склонила голову набок. Потом оглянулась по сторонам, словно подыскивала слова или образ. Или, быть может, объяснение. И вот наконец, словно отчаявшись найти, с насмешливым смирением махнула рукой.

— И не сразу поняла, что речь-то идет не только об Армандо, но и обо мне. О темных закоулках моей собственной души. Иначе бы я ни за что не зашла так далеко. Даже чтобы доставить ему удовольствие… Однажды в Берлине он заставил меня развлекаться с двумя юными кельнерами в баре на Тауэнциенштрассе… В тот вечер он даже не прикоснулся ко мне, хотя обычно приходил после того, как отваливались остальные. А тогда всего лишь сидел, курил и смотрел все до конца. И тогда вот я впервые получила настоящее наслаждение от того, что за мной наблюдают.

Она рассказывает это так монотонно, как будто читает фармацевтический проспект, подумал Макс. Тем не менее ее явно интересовало, какое впечатление производит на него услышанное. Опять это ее холодное любопытство, понял он с удивлением. Любознательность естествоиспытателя или инженера. Контраст между этим и его собственными ощущениями был так же разителен, как и неистовый солнечный свет, против которого выделялся лишь черный контур ее фигуры. И Макс скорее со страхом, чем с удивлением, понял, что ревнует. Чувство это было для него новым, неведомым, непривычным. Нежданное неудовлетворенное желание. Звериная ярость.

— Армандо наставлял меня, — продолжала она все так же ровно. — Со свойственным ему методичным терпением учил использовать для секса неограниченные возможности разума. Физическая сторона, повторял он, это всего лишь его часть. Необходимое и неизбежное воплощение всего прочего. Вопрос гармонии.

На миг они остановились. Вернулись на утоптанную тропинку, вившуюся между пляжем и соснами, и Меча, снимая сандалии, чтобы вытряхнуть из них песок, очень естественно оперлась о плечо Макса.

— Потом я засыпала, а он уходил к себе в студию, где стоял его рояль, и до рассвета работал. И мое восхищение им только усиливалось.

Он сумел все-таки пошевелить неподатливым языком:

— А ты продолжаешь использовать разум?

Голос его звучал хрипловато. Во рту было так сухо, что трудно было произносить слова.

— Почему ты спрашиваешь?

— Твоего мужа нет здесь, — он широко повел рукой, как бы обводя залив, Антиб и весь прочий мир. — И вернется он, боюсь, не скоро. Вместе со своим математическим изяществом…

Меча смотрела на него пристально, враждебно угадывая то, что он подразумевал:

— Хочешь знать, сплю ли я с другими мужчинами? Или с женщинами? Покуда его нет? Да. Да, Макс.

Зачем я здесь? — удивляясь самому себе, подумал он. Под этим солнцем, от которого мутится ум? От которого жухнут мысли и сохнет во рту?

— Да, — повторила она. — Иногда.

Она снова остановилась, и силуэт ее возник на слепящем фоне залива. Легкий ветерок трепал ее волосы, летавшие вокруг посмуглевших на ривьерском солнце лица и шеи.

— Как Армандо, — добавила она мрачно. — И как ты.

В черных стеклах ее очков отражались зелень сосновых крон, берег, обрамленный бирюзовой синью. Макс медленно рассматривал ее, останавливаясь взглядом на линии плеч и торса под полосатой майкой-тельняшкой с темными пятнышками пота под мышками. Она стала еще красивей, чем в Буэнос-Айресе, заключил он едва ли не с отчаянием. Красива до такой степени, что это казалось нереальным. Ей должно быть сейчас тридцать два года — идеальный женский возраст, пора зрелого расцвета. Меча Инсунса принадлежала к той категории кажущихся недостижимыми женщин, о которых так страстно мечтается в матросских кубриках и во фронтовых траншеях. Тысячелетиями мужчины воевали, жгли и убивали ради обладания такими, как она.

— Здесь неподалеку есть одно место, — сказала она вдруг. — Пансион «Семафор»… Рядом с маяком.

Он поглядел на нее — и поначалу не без растерянности. Меча показывала туда, где за белой виллой, окруженной пальмами и пиниями, уходила влево и исчезала среди сосен дорожка.

— Заведение очень дешевое, для туристов. Там на веранде — маленький ресторанчик под магнолиями. И сдают номера.

Макс был человек закаленный. Характер и житейские обстоятельства сделали его таким, каким он был сейчас. И сейчас, когда он неподвижно стоял перед Мечей, эта закалка помогла ему унять дрожь в коленях и не разомкнуть плотно сжатые губы. Чтобы ненароком, неуместным словом или жестом не оборвать тоненькую ниточку, на которой висело все.

— Хочу тебя, — подвела итог Меча, прерывая паузу. — И хочу сейчас.

— Почему? — выговорил он наконец.

— Потому что за эти девять лет ты довольно часто являлся мне, когда я, что называется, включала голову.

— Несмотря на…

— Ни на что не смотря, — улыбнулась она. — Даже и на жемчужное колье.

— Ты бывала прежде в этом пансионе?

— Сколько лишних вопросов!.. Лишних и глупых.

Она протянула руку, дотронулась до его пересохших губ. В этом нежном прикосновении было предвестие и обещание.

— Конечно, бывала, — ответила она через секунду. — И снимала номер с большим зеркалом на стене. Отличный обзор.

Жалюзи были сделаны из горизонтальных деревянных реек, неплотно пригнанных друг к другу. И, проникая сквозь эти щели, лучи послеполуденного солнца расчерчивали полосами света и тени кровать и тело спящей. Лежавший рядом Макс осторожно, стараясь не разбудить, повернул голову, стал рассматривать вблизи ее лицо, пересеченное полосой луча, приоткрытый рот и ритмично подрагивавшие в такт легкому дыханию ноздри, груди с темными кружками вокруг сосков, покрытые бисеринками блестящей под солнцем испарины. Шелковистую гладкость живота, расходящиеся надвое бедра и скрытое меж ними лоно, которое еще сочилось влагой на простыню, пропитавшуюся за эти часы смешанным запахом нежного пота и спермы.

Чуть приподняв голову с подушки, Макс перевел глаза дальше, рассматривая два неподвижных тела в зеркале на стене — большом и потускнелом от времени и отсутствия должного ухода, как и весь этот номер с его убогой обстановкой, со шкафом, биде, рукомойником, запыленной люстрой и перекрученными проводами, фарфоровыми изоляторами, прикрепленными к стене, на которой выцветший туристический плакат вяло заманивал в Вильфранш. Номер был из тех, что предназначены специально для коммивояжеров, беглецов от правосудия, самоубийц и бездомных любовников. Все это угнетающе подействовало бы на Макса, отлично помнившего подобные обиталища, куда попадают не по прихоти, а по необходимости, если бы рядом не спала эта женщина, если бы сквозь щели в жалюзи не пробивались солнечные лучи. А Меча, едва переступив порог пансиона, казалась вполне довольна и номером без водопровода, и сонной хозяйкой, которая протянула им ключи, не задавая вопросов и не спрашивая паспортов. Чуть только за ними закрылась дверь, голос Мечи стал звучать хрипловато, кожа будто налилась жаром, и, перебив на полуслове Макса, глубокомысленно рассуждавшего о том, что прекрасный вид из окна отчасти примиряет с убожеством интерьера, оказалась очень близко к нему, приоткрыла рот, словно ей трудно стало дышать, прервала приличный разговор и потянула через голову полосатую фуфайку, открывая этим движением груди — белые на загорелом торсе.