Цена нелюбви - Лайонел Шрайвер

Тот февральский вечер 1998 года был единственным отрезком времени на моей памяти, когда Селия притворялась. Она носилась по дому, ползала по полу, приподнимала покрывало и заглядывала под диван, но на мой вопрос «Что ты ищешь?» отвечала: «Ничего!» Она давно уже должна была спать, а все ползала на четвереньках по своей спальне, отказываясь объяснять, в какую игру играет, но умоляя позволить ей поиграть еще немного. Наконец мое терпение лопнуло, и я затащила ее в кровать. Селия сопротивлялась, что было совершенно на нее не похоже.

— А как там Гундосик? — спросила я, надеясь отвлечь ее.

Она застыла, даже не взглянув на клетку, а после паузы прошептала:

— Отлично.

— Я не вижу его отсюда, — сказала я. — Он прячется?

— Он прячется, — повторила Селия еще тише.

— Может, найдешь его для меня?

—Он прячется, — повторила она, все еще не глядя на клетку.

Прыгунчик действительно иногда спал в углу или под веткой, но, обыскав клетку, я не заметила ни ушек, ни хвостика.

— Ты же не разрешала Кевину играть с Гундосиком? — спросила я тем же резким тоном, каким могла бы спросить: «Ты же не сунула Гундосика в блендер?»

— Это я виновата, — всхлипнула Селия и зарыдала. — Я д-думала, что закрыла дверцу клетки, но, наверное, я н-н-не з-закрыла! Когда я пришла после ужина, дверца была открыта, а он исчез! Я везде искала!

—Тише, тише, мы найдем его, — заворковала я, но Селия не желала успокаиваться.

—Я глупая! Глупая, глупая, глупая! — Селия так сильно ударила себя по виску сжатым кулаком, что я схватила ее за запястье.

Я надеялась, что Селия выплачется, но горе малышки не утихало, и она так пылко обвиняла себя, что мне пришлось надавать ей фальшивых обещаний. Я уверила ее, что Гундосик не мог убежать слишком далеко и к утру обязательно вернется в свою уютную клетку. Ухватившись за мой обман, как за спасительную соломинку, Селия перестала рыдать.

Мы с тобой сдались лишь к трем часам ночи, и спасибо тебе за помощь. На следующий день ты должен был ехать на поиски места для рекламы, и мы оба точно не успевали выспаться. Не припомню ни одного уголка, который мы не проверили бы. Ты выдвинул сушилку, я перетряхнула мусорное ведро. Добродушно бормоча: «Где наш гадкий мальчик?», ты вытаскивал из нижних полок все книжки, пока я собиралась с духом, чтобы проверить, не застряли ли в измельчителе клочки меха.

— Я не хочу усугублять ситуацию напоминанием, что я тебя предупреждал, — сказал ты, когда мы оба, с клоками пыли в волосах, рухнули на диван гостиной. — Сама идея мне понравилась, но это животное очень редкое и хрупкое, а Селия — первоклассница.

— Но она так о нем заботилась: старалась не перекормить, и у него всегда была вода. И вдруг оставила дверцу открытой!

— Ева, она рассеянная.

— Ты прав. Наверное, я могла бы заказать другого...

— Чушь собачья. Одного прикосновения к смерти вполне достаточно на этот год.

— Ты думаешь, он мог выбраться на улицу?

— Если так, то он уже замерз до смерти, — бодро заявил ты.

— Спасибо.

— Лучше, чем собаки...

Наутро я рассказала Селии такую историю: Гундосик ушел поиграть на улице, где он гораздо счастливее, ведь там свежий воздух и полно друзей-зверей. А почему и не вывернуть ситуацию к своей выгоде? Селия верила чему угодно.

Я хорошо помню, как наша дочь хандрила всю следующую неделю, но обычная работа по дому не сохранилась в моей памяти. Правда, в данных обстоятельствах у меня есть веская причина помнить, что в тот уик-энд засорилась раковина в детской ванной комнате. Дженис должна была прийти только в понедельник, а я никогда не гнушалась уборки в собственном доме. Итак, я растворила засор небольшим количеством геля для прочистки труб, разведенного в стакане холодной воды, и оставила, согласно инструкции, чтобы подействовало. Затем я убрала бутылку с гелем. Франклин, неужели ты действительно думаешь, что я изменю свою версию теперь, когда прошло столько времени? Я убрала ее.

Дорогой Франклин,

Мой бог, еще одно массовое убийство. Я должна была понять, как только в понедельник после обеда все мои коллеги вдруг начали избегать меня.

Стандартный исход. В пригороде Сан-Диего пятнадцатилетний Чарлз Энди Уильямс — тощий, невзрачный белый подросток с тонкими губами и волосами, спутанными, как затоптанный коврик, пришел в свою школу Сантана-Хай с оружием 22-го калибра в рюкзаке. Застрелив двоих в мужском туалете, он вышел в коридор и открыл огонь по всему, что двигалось. Двое учащихся были убиты, тринадцать ранены. Полицейские нашли стрелка в туалете. Прижав к виску пистолет, он съежился на полу и нелепо скулил: «Это только я». При аресте он не сопротивлялся. Само собой разумеется, что, как уже выяснилось, он расстался со своей подружкой... двенадцатилетней.

Любопытно, что в вечерних новостях некоторые одноклассники называли стрелка, как обычно, «объектом насмешек и преследований», «чудаком, тупицей и неудачником». Однако нашлось немало подростков, утверждавших, что у Энди было полно друзей и ни в коем случае нельзя сказать, что он был непопулярен или что над ним издевались, наоборот, «к нему хорошо относились». Эти последние отзывы наверняка смутили телезрителей, поскольку, когда сегодня вечером Джим Лерер повторял историю, задавая вечный вопрос почему, почему, почему, слова «к нему хорошо относились» были вырезаны. Если над Энди Уильямсом не «издевались», то он опрокидывал вошедшую в моду теорию о мести тупиц, которая теперь учит нас не более строгому контролю над оружием, а чуткому отношению к страданиям несовершеннолетних изгоев.

Энди Уильямс теперь знаменит почти так же, как его тезка-певец, но я сомневаюсь, что во всей стране найдется хотя бы один телезритель, который назвал бы вам имя любого из двух застреленных Уильямсом учащихся — подростков, не сделавших ничего плохого, кроме того, что зашли утром в туалет, тогда как их более счастливые одноклассники решили потерпеть до конца урока геометрии. Вот они: Брайан Зукор и Рэнди Гордон. Исполняя то, что считаю гражданским долгом, я выучила наизусть их имена.

Я всю свою жизнь слышала воспоминания родителей об ужасных происшествиях с детьми: «крещение» полной кастрюлей кипящей индюшачьей тушенки или изгнание своенравной кошки через окно третьего этажа. До 1998 года я слушала вполуха, полагая, что понимаю, о чем они говорят — или о чем стараются не говорить, поскольку такие истории часто огорожены приватным забором и допускают к ним, как в палату интенсивной терапии, только самых близких родственников. Я всегда с уважением относилась к тем заборам. Чужие личные беды любого сорта исключительны, и я бы с благодарностью восприняла табличку «Входа нет», за которой смогла бы скрыть тайное, оскорбительное облегчение оттого, что мои любимые в безопасности. И все же я предполагала, будто примерно знаю, что лежит по другую сторону. Будь то дочь или дедушка, страдание есть страдание. Ну, я прошу прощения за свои предположения.