Гипсовый трубач - Юрий Поляков

С этими словами режиссер покинул холл. Ветераны одобрительно зашелестели ему вслед. Чернов-Квадратов, наклонясь к Бренчу, предположил, что знаменитую фразу о «правом деле» невежественный Сталин вполне мог позаимствовать у знаменитого француза, но не лично, а через наркома Молотова. Ведь Сен-Жон Перс — не кто иной, как Алексис Леже, до 1940 года служивший генеральным секретарем Министерства иностранных дел Франции. Виолончелист громко, так, чтобы все слышали, ответил, что только клинический либерал и дурак может называть великого Сталина невеждой. Оба деда вскочили, готовые к драке. Их стали разнимать…

От всего случившегося Кокотов испытывал странные чувства: одновременно сопереживал и злорадствовал, торжествовал и огорчался. Но эти ощущения бледнели перед нарастающим влечением к бывшей пионерке. Он даже осторожно предложил Наталье Павловне немного прогуляться перед сном, однако она ответила необидным отказом:

— Я устала. А вы идите к нему! Дмитрию Антоновичу сейчас очень плохо. Но мы с вами еще продолжим наш роскошный разговор. Обязательно!

…У запертого изнутри «люкса» волновались, дергая дверь, беспомощные Валентина Никифоровна и Регина Федоровна.

— Дима, открой сейчас же! — испуганно просила блондинка.

— Димочка, нельзя так расстраиваться из-за ерунды! — взывала брюнетка.

Увидев Кокотова, бухгалтерши хором взмолились:

— Андрей Львович! Скорее! Помогите! Он с собой что-нибудь сделает! Вы же его не знаете! Он такой ранимый!

Но тут дверь распахнулась: на пороге стоял иронично спокойный Жарынин. Большой палец левой руки он обмотал окровавленным носовым платком.

— Ди-има! — хором взвыли, подумав недоброе, Регина Федоровна и Валентина Никифоровна.

— Ерунда! Резал огурец — и вот пожалуйста! — объяснил он, медленно улыбаясь. — Ну ничего… Это к победе! Заходите — выпьем! А где Наталья Павловна?

История эта продолжилась утром, когда жизнь еще имеет хоть какой-то смысл.

Разбудил Кокотова странный сон. Метафизический. Обычно от таких ночных видений ничего не остается, кроме неясного воспоминания о почти разгаданной тайне бытия. Однако на этот раз Андрей Львович отчетливо помнил, как, захрапев, очутился в кошмарном, фантастическом мире, где мужчина после обладания любимой женщиной сразу погибает за ненадобностью. Но автор «Кентавра желаний», к счастью, успел проснуться, едва лишь Наталья Павловна, волнуясь жадным телом, призвала его в свои убийственные объятья.

Умываясь и бреясь, он смутно заподозрил, что, почивая, занесся в параллельную реальность, где все устроено совершенно иначе. Вероятно, Создатель, мучаясь, колеблясь, пробуя, рассматривал разные формы эволюции и на всякий случай сохранял забракованные варианты, подобно тому как литераторы сберегают свои черновики.

«Если любовь ведет мужчину к обязательной гибели, — размышлял писатель, скребя безопасным лезвием пенную щеку, — значит, все у них там сложится по-другому: и общество, и государство, и литература, и брак, и многие бытовые подробности…»

Свадьбы, к примеру, превратятся в поминки по жениху. Уходя на первое свидание, юноша будет вынужден составлять завещание: а вдруг девушка уступит сразу? От любви мужчин начнут страховать как от несчастного случая со смертельным исходом. Вечная тема измены исчезнет из стихов, прозы и драматургии. Кого способен обмануть муж, если наутро после первой брачной ночи его, бездыханного, заберет «труповозка», лукаво именуемая в народе «катафаллом»? И кому, скажите, может изменить жена, вдовеющая в миг единственных супружеских объятий? Мировая поэзия (в мужской версии) содрогнется от отчаянных поисков одной-единственной Прекрасной Дамы, обладая которой, можно уж и откинуться. А женская лирика истерзается жутким комплексом вины за «коитус леталис» — смертоносную взаимность.

«Но кто же будет растить детей?» — давя прыщик на скуле, озаботился Кокотов, сам испытавший горе безотцовщины.

Андрей Львович вспомнил усатую Бальзаковну, вспомнил, как она схватила деньги на памятник, вспомнил, как отец звонил матери и плакал в трубку, предчувствуя, должно быть, роковую опасность нового брака.

«Воспитанием детей займется государство», — постановил писатель, прижигая ранку одеколоном.

Красавицы вроде Натальи Павловны будут постоянно выходить замуж и поставлять осчастливленных покойников с регулярностью гильотины. Возможно, для таких женщин даже введут особые нагрудные знаки, как в ВДВ. Только вместо количества парашютных прыжков на сменной бирочке оттиснут число навеки охладевших телообладателей. И вот, встретившись в Кремлевском дворце на каком-нибудь торжестве, эти роскошные мужеубийцы станут ревниво вглядываться в циферки на груди у соперницы. Так некогда ткачиха-ударница, приехав на съезд в Москву, памятливо пересчитывала ордена легендарной Паши Ангелиной, сравнивая их со своими небогатыми наградами и вдохновляясь на новые трудовые подвиги.

А как в таком случае быть с дурнушками, не охваченными брачным самопожертвованием сильного пола? Отчасти проблему можно решить за счет уголовников, приговоренных к смерти: соитие с некрасивой женщиной заменит им пулю в затылок, а государству опять-таки демографический приварок…

«Но если все мужчины устремятся в роковые объятья, кто же будет служить в армии и защищать Родину?» — державно нахмурился Кокотов, причесываясь.

Видимо, разрешение на брачный суицид имеет смысл выдавать лишь после окончания срочной службы и выполнения каких-либо иных общественных повинностей. Кстати, для интеллектуальной элиты надо вводить обязательный целибат. Ну в самом деле: родился новый Менделеев, выучился, задумал открытие — и вдруг влюбился, как идиот, причем взаимно. И вот уже «катафалл» увозит удовлетворенного химика в морг. Где, спрашивается, периодическая система? Не напасешься гениев!

А вот интересно, подумал вдруг визионер, смог бы он сам пожертвовать жизнью и литературным будущим ради одного-единственного обладания Обояровой? И вот еще интересней: согласилась бы она стать его нежным палачом?

Автор «Кандалов страсти» с сомнением посмотрел на себя в зеркало. Ничего особенного: мужчина средних лет, упитанный, шевелюристый, с легкой проседью. Губы — узкие, сардонические. Щеки — пухлые. Подбородок — обидчивый. Глаза — карие, грустные, обреченные, как у пса, сжевавшего хозяйский тапочек. Но в целом вид вполне еще товарный.

Андрей Львович с оптимизмом втянул живот, немного опавший после вероломного ухода Вероники, постучал по нему, как по барабану, повеселел и, напевая «трам-там-там», пошел одеваться, удивляясь тому, что бесцеремонный режиссер не врывается в номер, не шумит, не понукает, не тиранствует, хотя время завтрака заканчивается.

«Одно из двух, — психологически рассудил писатель, — или Жарынину стыдно показаться после вчерашнего провала, или дружные бухгалтерши доутешали его до изнеможения. Не мальчик ведь!»