Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Ах, если бы вы знали, что такое бракоразводный процесс! — оправдываясь, воскликнула она. — Это амок!

Руководил проработкой опытный в этих делах Ящик. Рядом с ним, как нашкодивший школьник, стоял, опустив плечи, худой, неряшливо одетый старичок с провалившимся ртом. Покрытые коричневыми возрастными пятнами руки проштрафившийся ветеран держал на животе, сцепив в замок и быстро вращая большими пальцами.

Савелий Степанович в своем витиеватом вступительном слове взывал к чувству артельной солидарности деятелей искусства, вспоминал почему-то передвижников, ставил в пример стойкость блокадных музыкантов, исполнявших Ленинградскую симфонию Шостаковича на грани голодного обморока.

— А граждане Кале?! — взволнованно добавил из зала знаменитый скульптор Ваячич, всю жизнь пролепивший счастливое детство.

— А Голодомор? — горько выкрикнул вислоусый кобзарь Пасюкевич, ученик Грушевского, непонятно почему доживающий свой век в проклятой Москальщине.

— Тише, коллеги, тише! Мы несколько отклонились от темы собрания! — воззвал Ящик хорошо поставленным председательским голосом. — Прошу высказываться по существу! Пожалуйста, Валерия Максовна! — он указал на воздетую старческую ручку, полную перстней. — Но полаконичней, товарищи, иначе мы не успеем закончить до начала передачи! — Он почтительно поклонился в сторону Жарынина.

— Георгий Кириллович, — начала Валерия Максовна, попавшая в ДВК, будучи вдовой внебрачного сына Блока. — Я очень уважаю вас как большого актера и великолепного педагога. Имя Проценко вписано золотыми буквами в историю русского театра. Но, голубчик, Георгий Кириллович, так же нельзя! Вы позорите не только себя, но и всю нашу профессию…

— А что он натворил? — шепотом спросила Обоярова.

— Жратву ворует! — объяснил режиссер.

— Проценко?! — обомлел Кокотов.

— К сожалению… — тихо подтвердил Жарынин.

— Кошмар! — ужаснулась чужой старости Наталья Павловна.

Однако великий Георгий Кириллович Проценко, перед которым благоговел сам Лоуренс Оливье, слушал упреки со странной ухмылкой и продолжал крутить пальцы. Не проняли его ни увещевания Болтянского, ни стенания Жиличкиной, ни инвективы Саблезубовой, ни сарказмы Чернова-Квадратова, ни угрозы мосфильмовского богатыря Иголкина, ни стихотворные изобличения Верлена Бездынько:

Где ваше воспитание?

Берете вы на кой

Чужой продукт питания

Бесчестною рукой?!

Из выступлений постепенно стала вырисовываться картина продовольственного злодейства. Оказывается, гений рампы, как писали критики, «самый блестящий Паратов русской сцены» повадился воровать продукты из трех больших синих холодильников, стоявших перед столовой. В них скапливались скоропортящиеся гостинцы, которые везли насельникам, проведывая, родственники и друзья. Старые, еще советские «Саратовы» (ими был в свое время полностью укомплектован ДВК) в какой-то момент сообща начали выходить из строя, а заменять их новыми экономный Огуревич, ссылаясь на финансовые трудности, не спешил — потому-то многие ветераны и хранили снедь в общественных холодильниках.

И вот оттуда стали пропадать продукты: то кусок буженины, то бок осетра, то фрукты, то пирожные… Сначала, и довольно долго, насельники думали, что кто-то берет чужое по ошибке. Склероз не подарок, и то, что сказал на репетиции «Чайки» Станиславский, помнится гораздо отчетливее, нежели вчерашний приезд правнучки. В таком состоянии перепутать свою севрюгу с чужой семгой обычное дело. Но потом заметили странную закономерность: ассортимент похищаемых вкусностей был строго очерчен. Например, рыба холодного копчения не пропадала никогда, а горячего — постоянно. Свежая ветчина утрачивалась мгновенно, а сало и колбаса — нет. Из сыров неведомый злоумышленник отбирал сорта, покрытые изысканной зеленой плесенью, из фруктов предпочитал ананасы. А пудинги и запеканки исчезали буквально через несколько минут.

Первым делом подумали на вдового Агдамыча, каждый день приходившего на кухню подхарчиться. Установили тайную слежку, организованную почетным чекистом Ящиком. Однако версия не подтвердилась. Последний русский крестьянин был чист перед народом, он близко не подходил к холодильникам, лишь изредка, в самые тяжелые минуты, сердечно обращаясь к насельникам за спасительной рюмкой водки. А в расставленные сети попался, к всеобщему изумлению, Проценко, сам Проценко, великий Проценко! Впрочем, схваченный за руку, он объявил, мол, как раз полез за собственными продуктами, но перепутал пакеты. Это была явная ложь. Все прекрасно знали, что он безжалостно одинок и за десять лет его ни разу никто не проведал. Но учитывая легендарные заслуги «лучшего дяди Вани всех времен и народов», сделали вид, будто поверили, надеясь, что этот позорный случай послужит ему надлежащим уроком.

И ошиблись. Кражи возобновились. Бесследно исчезли торт «Птичье молоко» композитора-песенника Глухоняна и головка настоящего «рокфора», привезенная поклонниками прямо из Парижа русской народной певице Горловой, любимой ученице Руслановой. От копченой стерляди, принадлежавшей виолончелисту Бренчу, осталась только длинноносая голова с жабрами. Вскоре Проценко снова задержали у холодильников — когда он пытался унести завернутую в фольгу свежезапеченную рульку, запасенную архитектором Пустохиным. Он когда-то придумал совмещенные санузлы для хрущевок и получил в награду особняк в знаменитом поселке возле метро «Сокол». Дом, уже при капитализме, проиграл в карты непутевый внук зодчего. Застигнутого на месте преступления Георгия Кирилловича страшно корили, стыдили, ругали. Он плакал, божился, умолял о прощении. И снова поверили.

В следующий раз, когда маститый вор попытался украсть трехлитровую банку красной икры, в складчину купленную насельниками у заезжего производителя, Проценко отхлестали по щекам. «Непревзойденный Тартюф», пав на колени, поклялся памятью покойной жены и безвременно умершей дочери впредь близко не подходить к чужому питанию, мужественно довольствуясь тем, что дают в столовой. Все вроде бы успокоились. Но через неделю сразу несколько ветеранов обнаружили чудовищную недостачу. А у акына Агогоева исчез туго наполненный бурдюк молодого вина, доставленного уважительными земляками. Когда ветераны, ведомые Яном Казимировичем, ворвались в номер Проценко, то обнаружили его за столом, ломившимся от украденных яств. Посредине помещался сильно обрюзгший бурдюк. «Самый нежный Арбенин в мировой лермонтаниане» был пьян в стельку и пел неприличные куплеты. Огорченный акын слег с гипертоническим кризом, и это стало последней каплей: грабителя решили пропесочить на общем собрании ветеранов.

— Ну и что вы, Георгий Кириллович, можете сказать в свое оправдание? — строго спросил Ящик, закрывая прения и суммируя гнев успевших выступить.

— Я всегда хочу есть, — ответил своим знаменитым жалобно-глумливым голосом «самый невероятный Подколесин» и распрямил старческие плечики.

— Я думала, он умер… — тихо созналась Наталья Павловна, которая вела в «Ипокренине» весьма отъединенную жизнь, если не считать ухаживаний Огуревича.