Генерал В. А. Сухомлинов. Воспоминания - Владимир Сухомлинов

Он, конечно, поспешил меня сплавить, я вполне понимаю его щекотливое положение при таком свидании, и по указанию господина коменданта меня повели к Керенскому. Разобраться в том сумбуре, который происходил в то время в этом бывшем потемкинском жилище, было очень затруднительно. Мы вошли в какую-то залу, в которой за громадным столом сидела масса генералов, чиновных лиц и, кроме того, у всех стен, где только можно было приткнуться. Я думал, что это какое-то заседание, так как заметил генералов Павла Сергеевича Савича и Петра Ивановича Секретёва. Оказалось, что они все арестованные. Меня провели дальше, а в небольшом коридоре просили подождать.

Я сел у колонны и наблюдал то столпотворение, которое происходило вокруг. Солдаты, матросы, штатские с повязками и шарфами, вооруженные, – все это снует, что-то ищет: «Товарищ, как пройти к такому-то?» – «Вы, товарищ, обратитесь в информационную комнату»… Кругом все «товарищи».

Подошел ко мне какой-то приличный господин, подал мне ножницы и попросил очень вежливо, чтобы я спорол погоны. Я их просто отвязал и отдал ему, тогда он попросил и мой Георгиевский крест, но я его не отдал, и, к моему удивлению, бывший тут часовой, молодой солдатик, вступился за меня и сказал: «Вы, господин (а не «товарищ»), этого не понимаете, это заслуженное и так отнимать, да еще такой крест, – не полагается».

Наконец пригласили меня, тут же рядом, в сени, где стоял взвод солдат с ружьями, и появился Керенский, небольшого роста, бритый, как актер.

Мне он ничего не говорил, а обратился к нижним чинам и в приподнятом тоне сказал, что вот, мол, бывший военный министр царский, который очень виноват и его будут судить, а пока он им повелевает, чтобы волос с головы моей не упал. Хорошо, что я был в фуражке, а то люди убедились бы, что им нечего оберегать на моей голове.

Так начал свои гастроли, в роли Бонапарта, Керенский, выступая против царизма.

Тем все и закончилось. Я вышел во внутренний подъезд дворца, где стоял тот самый автомобиль, в котором меня привезли; мой почетный караул, оберегавший мою голову, присутствовал, когда я в него садился, а мои, уже старые знакомые, конвоиры дружески встретили меня и самостоятельно распорядились, чтобы посторонней публики не было. От них же я узнал, что меня повезут в Петропавловскую крепость, куда приблизительно через полчаса меня и доставили.

После же моего ареста явилась на квартиру целая шайка грабителей во главе с прапорщиком Черкуновым и под предлогом поиска оружия попользовалась чужой собственностью. Этот предусмотрительный прапорщик, перед тем как удалиться с награбленным, потребовал удостоверения, что никаких претензий моя жена к ним не имеет: они исполнили свой революционный долг как порядочные люди.

В крепости уже хозяйничали революционеры – вместо коменданта появился какой-то офицер в казачьей форме. Грязь и беспорядок успели уже водвориться и в комендантском доме. Какой-то гимназист сидел в роли писаря, хотя кое-кто из старых писарей еще показывался. Тут же ели, пили, курили, спали, вообще всякий делал то, что хотел, – полная свобода.

В то время как я среди этой публики ожидал своей дальнейшей участи, явился хорунжий Донского войска и осиплым голосом рассказывал, как он с казаками водворил порядок при разгроме винного магазина на Васильевском острове. Видимо, это его очень забавляло.

Со мной все были вежливы, даже принесли котлету с картофелем и чай. Затем явился исполнявший роль коменданта и предложил следовать за ним. У подъезда выстроен был взвод пехоты, который меня конвоировал в Трубецкой бастион. По глубокому снегу мы пробирались медленно, в ясный, лунный вечер, под печальные звуки «Коль славен» на колоколах часов Петропавловского собора.

В бастионе меня встретил тот же полковник Иванишин со своей старой командой унтер-офицеров. Арестованных еще не было никого; камеры были не отоплены. Я занял опять свой № 55. Оказалось, что революционная толпа нахлынула в крепость разбивать «бастилию» и выпускать заключенных, но таковых не оказалось, повторить страничку из французской истории не пришлось. Собирались учинить насилие над командой бастиона, но ограничились украшением их шинелей красными тряпочками.

Опять лязгнули запоры, и я остался в моем каменном гробу только со своими мыслями.

Снова опустился занавес, отделивший меня от мира, и я понятия не имел о том, что творится на свете. Отняли у меня все, что было в карманах, и без часов я узнавал о времени от дежурных, так как бой крепостных часов не доходил до этой камеры.

По шуму и движению в коридорах можно было догадаться, что камеры наполняются арестованными. Помощником у полковника Иванишина был какой-то офицер из Михайловского артиллерийского училища, на погонах которого спорота была уже корона над вензелем.

А что происходило нечто совсем скверное, я мог догадываться по тому, что проделывали со мной. Режим при царском правительстве был строгий, но гуманный, а при новом порядке или, говоря правильнее, беспорядке – бесчеловечный, чисто инквизиторский. Существовавшую до революции инструкцию забраковали, стали вырабатывать новую, и недели три нашу жизнь заключенных отдали на произвол солдат гарнизона крепости.

Обнаглевшие, со зверскими физиономиями люди в серых шинелях под видом каких-то гарнизонных комиссий врывались периодически в камеру, шарили в убогой и без того обстановке. У меня решительно ничего не было своего, полагалось быть в казенном белье и халате. Утешались эти изверги тем, что выбрасывали в коридор подушку, одеяло, матрац. Свирепствовал особенно какой-то рябой, скотоподобный солдат Куликов. При неоднократных обысках, причем раздевали меня догола, на каменном полу, в холодной камере, этот изверг нашел, что надо снять с меня и крест. Сняли, но кто-то из верующих еще в Бога отстоял, и крест отдали, а золотую цепочку Куликов оставил себе на память. Убрали его от нас, когда он присвоил себе два револьвера «товарищей».

Белье давали с клеймом клинического военного госпиталя, очевидно, выбракованное, до того рваное, что нижнее состояло иногда из отдельных штанин на каждую ногу. Рубашки, доходившие лишь до половины живота, с оборванными тесемками, так что нельзя было завязать воротника, а грубейшие носки, фасона прямого мешка, в том месте, где приходилась пятка, во всю ее величину имели дыру. В две недели один раз меняли простыню и однажды дали вместо нее саван с нашитым посредине крестом.

Немного суеверного каптенармуса латыша Мазика, очень хорошего человека, это даже смутило, но я ему объяснил, что крест не может быть плохим предзнаменованием, а скорей хорошим.

Зато попалась как-то прекрасная, длинная, батистовая рубашка с клеймом «Женек, гимн. кн. Оболенской». Как она попала сюда, никто объяснить не мог, а я жалел, когда с ней пришлось расставаться при смене на кургузую и грубую мужскую.

Хозяйство начало приходить в расстройство – электричество часто не давало света, и в зимние дни приходилось сидеть в темноте, потому что ни керосина, ни свечей уже не было. Это было особенно тягостно, поэтому когда раздобывали какой-нибудь огарок и спички, то приходилось беречь его как зеницу ока, зажигая лишь на несколько секунд.