Повести Ангрии - Шарлотта Бронте

Нортенгерленд не ответил. Его зять продолжал:

— Вполне в вашем духе, в духе ваших сумасбродных причуд окружить ее французами или итальянцами, если сумеете их найти. Если бы круг, в котором вы вращались на заре юности, существовал до сих пор, вы бы позволили Каролине в нем царить.

— Сможет ли моя дочь стать царицей такого круга? — спросил Нортенгерленд. — Вы сказали, что она дурна собой и не обладает выдающимися талантами.

— Ну вот! — воскликнул его зять. — Ваш вопрос доказывает мою правоту. Сударь, — продолжал он с нажимом, останавливаясь и глядя Нортенгерленду прямо в глаза, — если вы опасаетесь, что Каролине не достанет красоты, чтобы ее начали домогаться, или воображения, чтобы эти домогательства распознать и поощрить, а также решительности и страсти, чтобы зайти на этом пути много дальше, чем следует, то не тревожьтесь: все перечисленное, и даже больше, в ней есть либо появится.

— Оставьте свой менторский тон, — сказал Нортенгерленд, сузив глаза и глядя на герцога в упор. — Вам должно быть известно, что я знаю вашу августейшую особу и не поверю, что передо мною праведник или хотя бы раскаявшийся грешник.

— Я не разыгрываю ни праведность, ни покаяние, — отвечал герцог, — ибо знаю, что вам все про меня известно. Однако я затратил на воспитание мисс Вернон кое-какие усилия. Она выросла интересной, умной девочкой, и я не хотел бы узнать, что она оказалась дочерью своей матери и я растил любовницу для какого-нибудь французского афериста. Я изучил характер Каролины — ее не следует искушать. Она беспечна и склонна фантазировать, чувства в ней мешаются со страстями: и те и другие сильны, и она не умеет их осмысливать. Ваше путеводительство совершенно не годится для такой девушки. Вы станете потакать ее прихотям и тем разовьете дурные стороны ее натуры. Как только она поймет, что умильные взгляды и ласковые слова действуют лучше доводов рассудка и здравого убеждения, она станет покупать удовлетворение своих желаний за эту дешевую монету, а желания ее будут так необузданны, как если бы все капризы и самодурство слабого пола сосредоточились в одной маленькой головке.

— Каролина до сих пор жила очень уединенно? — спросил Нортенгерленд, пропуская мимо ушей тираду герцога.

— Не слишком уединенно для ее лет. Здоровой, живой девочке не нужно общество, пока не придет время выдать ее замуж.

— Однако моя дочь будет неотесанной деревенщиной, — произнес граф. — Я хочу вывести ее в свет — для этого нужны манеры.

— В свет! — с досадой повторил Заморна. — Какая блажь! И я вижу, что вы продумываете светскую будущность девочки-подростка — ее дом, выезд и все такое, — словно это важнейший политический маневр, от которого зависит жизнь половины нации.

— О! — произнес граф с коротким сухим смешком. — Уверяю вас, вы недооцениваете мой интерес к этому вопросу. Ваши политические маневры меня нисколько не заботят. А вот если Каролина окажется красивой и умной женщиной, мне будет приятно. У меня появится новый повод собрать вокруг себя общество, чтобы она стала его хозяйкой и повелительницей.

На это герцог мог только с досадой фыркнуть.

— Я надеюсь, что она полюбит роскошь, — развивал свою мысль граф, — и она ни в чем не должна нуждаться.

— И какое же содержание вы намерены ей положить? — спросил его зять.

— Для начала десять тысяч в год!

Заморна присвистнул и сунул руки в карманы. После паузы он сказал:

— Я не стану с вами спорить, поскольку в этом вопросе вы просто упрямый осел, не способный воспринимать разумные доводы. Поступайте по-своему: я не стану ни мешать вам, ни помогать. Заберите свою дочь, отнимите у нее игрушки и дайте вместо них дом и карету, переоденьте ее из детского платьица в кринолин и познакомьте с завсегдатаями Эллрингтон-Хауса или Эдем-Холла — нетрудно догадаться, что выйдет. Черт побери! Я не могу спокойно об этом говорить! Я знаю, какая она сейчас: хорошенькая, умная, наивная девочка. И я отлично вижу ее через несколько лет: бездушная распушенная красавица, одна из ваших донн джулий или синьор сесилий. Тьфу! До скорого, сударь. Мы обедаем в три. После обеда я отвезу вас к мисс Вернон.

Его светлость перемахнул через межевую стену и очень быстро зашагал прочь.

Обед подали ровно в три. На резных дубовых панелях и старых картинах большой столовой Хоксклиф-Холла лежал теплый, приглушенный янтарными шторами эркера свет. Пока один слуга снимал серебряные крышки с двух блюд, второй распахнул двустворчатые двери. В столовую вошел высокий пожилой джентльмен под руку с очень миловидной молодой дамой, а следом — еще один джентльмен. Все трое уселись за стол, и помещение тут же приобрело такой парадный вид, словно здесь собралось целое общество. Так случилось, что оба джентльмена были очень высокие и оба одеты в черное: младший сменил клетчатые куртку и штаны, в которых разгуливал с утра, на панталоны и фрак, какие мог бы носить зажиточный викарий. Молодая дама в декольтированном шелковом платье с короткими рукавами, позволяющем видеть очень белые руки и шею, уже одна способна была придать налет элегантности всей компании; ее пышные волосы были мелко завиты, а на тонких чертах лежала печать аристократического благородства.

За едой почти не разговаривали. Младший джентльмен ел за двоих; старший довольно долго ковырялся ложкой в маленькой серебряной супнице, но так и не проглотил ни кусочка. Дама пила вместе с мужем, когда тот ее приглашал, и за время обеда пропустила три или четыре бокала шампанского. Герцог сидел с мрачным видом, как будто на его плечах лежит тяжкое бремя: не печаль, но забота об очень большом семействе. Герцогиня тихонько поглядывала на мужа из-под ресниц. Когда слуги убрали скатерть и вышли, она спросила, здоров ли он. Вопрос, казалось бы, совершенно излишний: довольно было взглянуть на пышущее румянцем лицо герцога и послушать его громовой голос. В хорошем настроении он принялся бы подшучивать над ее чрезмерной тревожностью, но сейчас ответил только, что здоров. Она спросила, хочет ли он, чтобы спустились дети. Герцог ответил, что не стоит: сегодня у него не будет на них времени, ему надо уехать на несколько часов.

— Уехать? Зачем?

— Есть одно маленькое дельце.

Лицо герцогини выразило некоторую досаду, но она тут же проглотила раздражение и спросила спокойно:

— Полагаю, ваша светлость вернется к чаю?

— Не знаю, Мэри, не могу обещать наверняка.

— Очень хорошо, тогда я вас не жду.

— Да. Вернусь, как только смогу.

— Очень хорошо, — повторила Мэри как можно более покладистым тоном: такт подсказывал ей, что сейчас не время для женских капризов. То, что повеселило бы герцога в одном настроении, только разозлило бы его в другом. Она просидела с ними еще несколько минут, отпустила два или три бодрых замечания о погоде и молодых деревьях, которые его светлость недавно высадил перед окном, затем тихо встала из-за стола. Такое внимание к чувствам супруга и повелителя не осталось без награды: он тоже встал и открыл жене дверь. Кроме того, герцог поднял оброненный ею платок и, возвращая его, глянул особенным взглядом и улыбнулся особенным образом, что было практически равнозначно словам: «Вы сегодня исключительно милы». Миссис Уэллсли сочла, что взгляд и улыбка вполне искупают мелкую обиду, посему удалилась в свою гостиную и, сев за фортепьяно, постаралась разогнать остатки недовольства чувствительными романсами и торжественными религиозными мелодиями, которые лучше веселых песенок подходили ее красивому, меланхолическому голосу.