Возрождение - Кэрол Берг

Мы с Александром скитались по дорогам Манганара и Азахстана до конца лета, прячась, убегая, скрываясь в хижинах пастухов и путешествуя с караванами, ночуя в деревнях, конюшнях и переулках, пока принц искал того дворянина, который предоставит ему убежище или согласится поддержать его как-то иначе. Я пытался выполнять миссию Совари. Через некоторое время я научился менять внешность и становиться более или менее похожим на дерзийца. Но никто не верил незнакомцу, а я никогда не был дипломатом. Мы не осмеливались писать, поскольку знатные дерзийцы не умеют писать и читать, а нанятые писцы всегда готовы продать ни за грош. Не видя другого выхода, принц ездил разговаривать сам. Дважды он обнаруживал присутствие Двадцатки и уезжал, не объявляя о своем прибытии. Дважды ему резко отказывали. Пять лордов дали ему аудиенцию, но пообещали то же, что Мардек и Бек. Они не поддержат Александра, если он не докажет им, что на его стороне не только он сам. Один раз нам пришлось с боем выбираться из огороженного высокой стеной сада, и мы едва выжили. Но принц не сдавался. Он был мрачен и подавлен, почти не говорил, за исключением случаев, когда мы обсуждали способ добраться из одного места в другое. Он все время пытался разузнать что-нибудь новое о тех Домах, которые могли бы поддержать его, и останавливался только для того, чтобы дать отдых лошадям.

Мы очень спешили. В Танжире мы потеряли не только друзей, но и большую часть присланного Кирилом. К концу лета наша одежда превратилась в лохмотья, а сами мы заметно отощали. Мы с трудом находили одежду, в которой принц мог предстать перед очередным лордом, согласившимся на встречу, а приходить в балахоне он отказывался наотрез, чтобы не подумали, будто он что-то скрывает.

Через две недели после бегства из Танжира Александр выбросил свой сапог. Каждый раз, когда он сходил с коня, он заставлял себя ходить, по городу, по деревне, по пустыне, чтобы вернуть ноге силу и подвижность. Вскоре мы выбросили и костыли, и он стал пользоваться только тростью. Нога срослась ровно и чисто, я не сомневался, что скоро она будет служить ему не хуже, чем раньше, но эта маленькая радость только лишний раз напоминала, чего он лишился.

– Наверное, настало время снова обратиться к твоему кузену, – сказал я однажды ночью, когда мы прогуливались по заброшенной дороге за Андассаром, деревенькой, в которой мы прятались уже несколько дней, ожидая возвращения из Загада в замок лорда Наддасина. – Мы больше не можем позволять Аврелю нас кормить. Мария сказала мне вчера, что их деревня через десять дней платит оброк. До зимнего урожая еще четыре месяца, и я не представляю, как они доживут.

– Я не хочу подвергать Кирила излишней опасности, если, конечно, он еще жив. Но если ты настаиваешь, мы уедем. Будем есть траву, если придется. Вернемся в пустыню и будем охотиться.

Вечно одно и то же.

– Мы не можем вернуться в пустыню. Там нечем кормить лошадей, а денег на покупку фуража у нас нет. Если лошади падут, мы пойдем пешком, и, хотя твоя нога заживает прекрасно, сомневаюсь, что ты сможешь дойти до Вайяполиса. Кроме того, нам не войти в город, потому что нечем заплатить у ворот. Создать иллюзию, когда речь идет о деньгах, невозможно. Люди слишком часто имеют с ними дело и слишком внимательно их рассматривают. В небольшом городке я мог бы заработать письмом, но при условии, что наниматель не поинтересуется, почему писарь выглядит словно последний нищий, а пахнет еще хуже. Я могу выполнять и другие работы, но только единственные люди с деньгами сейчас дерзийцы, и ни один дерзиец не наймет эззарийца с клеймом раба на плече. Мой господин, я понимаю ваши чувства, но настало время остановиться и подумать.

Я не собирался заходить так далеко. Наверное, я высказал все это потому, что за спиной у меня была нищая голодная деревня, маленькие домики стояли посреди огромных удобренных полей, на которых рос картофель и ячмень. Двадцать жителей деревеньки Андассар надрывались, чтобы собрать за год два урожая ячменя и один картофеля, впрягаясь в плуги, потому что у них не было скота. Леса на окрестных холмах кишели дичью, но людям было запрещено охотиться, потому что дичь принадлежала их господину. Огромного урожая едва хватало на уплату новых налогов, и, если мы задержимся здесь еще на десять дней, мы увидим печальный итог их усилий.

Куда бы мы ни ехали, повсюду виднелись следы правления Эдека: рынки без товаров, караванщики, вынужденные продавать своих часту, нищие, дерущиеся до крови за корку хлеба, и рабы… боги, я никогда еще не видел столько рабов. Вештарцы, племя пустыни, считавшие, что рабство – наказание богов, посланное слабым душам, процветали на службе у Набоззи, Дома, занимавшегося работорговлей. Между тем лорды Двадцатки беззастенчиво купались в роскоши – шелка и драгоценные камни, золотая сбруя для лошадей, редкие духи для их женщин – и упивались неограниченной властью. Не было города, на стене которого не были бы выставлены трупы замученных или их головы. Не было местности, где не сожгли хотя бы одну деревню. Не было пивной, где не толковали бы об убийствах, кражах, унижениях, причиненных новыми законами. Не было женщины, девушки или юноши, не важно, высокого или низкого происхождения, способных спастись, если кто-то из Двадцатки вдруг решал заполучить их.

– Как я могу перестать бороться, Сейонн? – Принц остановился на вершине холма и оперся на свою трость. У него за спиной алел закат. – Ты думаешь, я делаю это все для себя? Потому что меня лишили шелковых рубашек, слуг и лошадей?

– Нет, конечно…

– Каждый покойник, которого ты видел на воротах городов, на моей совести. Каждый новый раб появляется по моей вине. За одно поколение я разрушил все, что мои предки создавали более пяти сотен лет, каждая протянутая рука нищего обвиняет меня. Как я могу остановиться?

Чувство вины – жестокий наставник. Я старался заставить его увидеть правду о своей империи, учил его брать на себя ответственность, но я никогда не думал, что урок погубит его. Я прислонился к высокому камню, указующим перстом устремленному в небеса, и потер глаза, которые болели так, словно в них навсегда остался песок пустыни.

– Ты давно не спал. Уже, наверное, неделю. – Он посмотрел на меня, подняв брови. Он делал так всегда, когда собирался задать вопрос, на который, как он знал, я не отвечу.

– Мне придется уйти, мой господин. Уже скоро. – Происходящее в мире казалось мне отражением того, что творилось в моей душе. Денас требовал, чтобы я шел в Кир-Наваррин. Он настаивал, чтобы я полностью доверился ему, когда мы пройдем в ворота. Он так хотел говорить, что бессонница была единственным средством сдержать его. Но я боялся потерять связь с ним и боялся потерять власть над собой, мне приходилось тратить все свои силы, чтобы противостоять снам, принявшим неожиданный оборот. Я видел все, что мы пережили за время путешествий, не один раз, а снова и снова, сотни раз за ночь. Все жестокости, которые я встречал в жизни, я переживал опять и опять. Иногда я был жертвой. Иногда – преступником. Иногда, что было хуже всего, я наказывал тех, кто совершал эти ужасные вещи, казнил их во имя справедливости. Мои сны были невыносимы, и я научился просыпаться, как только они начинались. Проделки Ниеля, без сомнения. Он это умел. Я должен разрешить проблему, чтобы снова начать думать, чтобы снова стать хозяином собственной души. – Я не хочу уходить, но…