Над Самарой звонят колокола - Владимир Буртовой

– Так я и думал! – с горечью выдохнул Иван Кондратьевич и повернулся к сержанту Стрекину, рукой указав вниз, на город. – Гляди, сержант! Самарцы спешат не к обороне города от воров и разбойников, а полюбоваться на наше поражение и возможную нашу казнь от злодейских рук! Ах, плуты лисохвостые! Чтоб вас всех буйным ветром унесло! Право, нет никакого желания после этого жизнь свою положить, обороняя изменщиков от воровского нападения! Идем, сержант, к пушкам.

По утоптанному снегу северо-западного участка земляной крепости, на виду первых вбежавших сюда самарцев, Иван Кондратьевич прошел к пушечному бастиону. В земляных нишах, прикрытых бревнами, стояли на тяжелых гарнизонных лафетах шесть чугунных пушек: четыре из них калибром в четыре фунта и две двухфунтовые. Около пушек на досках приготовлены по десятку чугунных ядер, порох в зарядных картузах. Усилием солдат Нижегородского батальона пушки были хотя бы на один выстрел кое-как направлены, без всякой пристрелки, вдоль Оренбургского тракта в сторону узкого межовражья, где в давние времена был искусственный ров и стояли рубленые сторожевые башни, а потом, по ненадобности защиты от набеглых кочевников, тот ров засыпали и проложили дорогу.

– Господин капитан! Гарнизон готов всеми способами к отражению неприятеля! – Подпоручик Кутузов поднес два пальца к новой офицерской треуголке, встал во фрунт. Солдаты, изрядно попотевшие у пушек, с ружьями замерли на валу, выстроившись жидкой цепочкой по верху пушечного бастиона. Вот и все они здесь, тридцать пять человек! Ежели распорядиться и снять караулы от соляной пристани, от цейхгауза и винного склада, добавится еще десяток солдат. От поселенцев и от каторжных убирать караул никак нельзя – вырвется толпа, беды наделает куда больше, чем пользы от десятка караульных при них.

«Бастиона прикрыть нечем, а каждая сторона четырехугольной земляной крепости почти в сто саженей! Чем их защитить? Кого там поставить? Казаков прапорщика Панова? Вторую горстку людей в тридцать пять человек? А может, самарских жителей да отставных чинов?»

Иван Кондратьевич с тяжким вздохом повернул голову вправо: на восточной части вала густо и пестро столпились прибежавшие самарцы и через заснеженные овраги правого берега реки Самары смотрели вдоль Оренбургского тракта.

И хоть бы у кого-нибудь в руках было оружие! Хотя нет, вон отставной капитан Александр Богданов при ружье. Рядом с ним отставной надворный советник Иван Коптяжев с ружьем и при шпаге.

«Понятно, Иван Коптяжев здесь, в Самаре, готов воевать с бунтовщиками не токмо за голову свою, но и за деревню Коптяжевку, в которой ныне хозяйничают воры… Это не мой пустой хутор на Сорочинских буграх. Я за свою службу только и накопил денег купить аршин на кафтан да два на заплатки!» – проворчал про себя Иван Кондратьевич и подивился: у многих самарцев в городе не бедные дома стоят! Они-то о чем размышляют теперь?

А самарцы сходились кучками, о чем-то переговаривались, жестикулируя. Иные, как неугомонный среди них цеховой Степашка Анчуркин – суетится больше всех, трясет реденькой козлиной бороденкой, – перебегали с места на место. Едва ли не последним на валу появился и сам бургомистр Иван Халевин с великовозрастным сыном, а с ними почти одновременно и отставные ротмистры Петр Хопрении и братья Углицкие. Эти обывательские командиры переходят от одной кучки самарцев к другой, говорят что-то, однако к батальонному цейхгаузу своих людей не ведут.

Посланный к бургомистру сержант Стрекин воротился довольно скоро и, не скрывая на лице и в голосе презрения к городским начальникам, доложил:

– Сказывает тот бургомистр, ваше благородие, что самарские жители страшатся побрать оружие ввиду слабосилия нашей команды для защиты города. Еще отговариваются неумением владеть ружьями, а более того из страха лишиться живота, случись им попасть с тем оружием в руках к злодеям.

– Вот теперь и вовсе рассеялись все мои сомнения и надежды… Не командиры они своим людям, а кочки болотные! – с резкостью выговорился Иван Кондратьевич. – Стоило собирать на военный совет и толковать с бургомистром и Углицким! Я ему про дубовый, а он свое гнет: осиновый крепче! А того в ум не возьмет, что не для лета изба строится – для зимы! Не на погибель созывал я их, а общей силой устрашить и отогнать прочь набеглых воров. Не уразумели, стало быть… Или не захотели этой истины уразуметь. – На конский храп и стук копыт за спиной обернулся: в земляную крепость въехал прапорщик Панов с двумя есаулами и тридцатью пятью казаками. Прапорщик оставил казаков внутри крепости, а сам поднялся на бастион.

– Вижу, самарцы собрались, словно не по набату, а смотреть заезжих скоморохов с дрессированными медведями, – проговорил недовольный поведением жителей молодой прапорщик. – А у иных вместо оружия в руках праздничные пряники.

– Молчун-собака не слуга во дворе, – угрюмо сказал на это Илья Кутузов. – Вона, поглазели на снежное поле и со смехом расходятся по домам. Знать, страха за день завтрашний в душе не уносят.

– Бог и царица-матушка им судья, – решительно выговорил Иван Кондратьевич. – А на нас присяга и крестное целование, нам и надлежит службу править по долгу и чести, доколь возможности все не исчерпаются… Прапорщик Панов, вышлите дозорных казаков к дальним хуторам и под Смышляевку. Вам, подпоручик Кутузов, оставить часовых на батарее. Остальным солдатам и казакам быть в своих казармах одетыми и при оружии безотлучно. Тревожусь, господа офицеры, отчего воровская шайка не делает немедленного приступа к городу. Может статься, не вся сила их собралась? А может, пушки ждут себе в усиление?.. Я безотлучно буду в канцелярии.

Перейдя на западный угол земляной крепости, Иван Кондратьевич кинул взор на Самару: покинув городскую фортецию, обыватели все так же толпились на перекрестках, на церковных площадях, у закрытых комендантским распоряжением питейных домов. Стоял он долго, смотрел на заволжскую сторону – вдруг да мелькнет на белой глади снегов черная лента гусарских эскадронов? Но время шло, а правый берег все так же был чист, тих и безучастен…

По Большой улице Самары, груженные скарбом, в сторону перевоза на Рождествено потянулись вереницей не менее десятка саней. Часть из них уже вышла на волжский лед и заскользила прочь от города. Приглядевшись с некоторым опозданием к последним саням, Иван Кондратьевнч узнал отъезжающих оставного майора Карачева, капитана Сколкова, поручика Карандеева. Со злостью плюнул вдогон недавним еще, казалось, вечным друзьям и застольникам:

– Вот они, «истинные» слуги твои, матушка-государыня! Вот они, радетели спокойствия и благочестия Отечества! Бегут, словно крысы с корабля, беду учуяв, скарб волокут прочь, бросив приютивший их город. И совесть их не замутится, и душа не заболит о тех, кому по долгу службы стоять здесь намертво! Вот уж воистину: свиные глазы не боятся грязи! Ну так пусть и меня Господь и матушка-государыня не судят строго: во многие души стучался, да, видно, правду люди говорят: чужая совесть – могила… Оборотимся последний раз взором и помыслами на Алексеевский пригород, а там как Господу будет угодно…

2

Государев походный атаман Илья Федорович Арапов, войдя в пригород Алексеевск, разместил свой отряд в ближних к воротам избах возможно кучнее, а сам, опечаленный отбитием из обоза четырех казаков, а пуще всего верного товарища Гаврилы Белого, неспешно ехал вдоль улицы, подыскивая себе место для постоя.