Радости Рая - Анатолий Ким

— Что я вам могу сказать, Александр Георгиевич?! — всполошился механик Данилочкин, он же лотосовод Артемовский, — по-казачьи усатый, в сером комбинезоне, поверх которого была надета пятнистая камуфляжная куртка. — Я так же, как и вы, возмущен — и просто обиделся на этого Ипполита! Давайте шарахну его из двустволки! А?

— Ну вы, любитель природы! Как можно так жестоко! Ведь самец фазана тоже прекрасен сам собою! — разволновался журналист.

— А что с ним прикажете делать? — с разъяренным видом молвил лотосовод.

— Поговорить надо с фазанчиком, — сказал Бреханов. — Но это по вашей части, Аким. Вы у нас тут главный прозорливец, вам и карты в руки. Ваши всякие разговорчики не только с фазанами, но и с орангутангами, со львами, с пингвинами, с рыбками-земфирками давно известны миру. Вот и начинайте. Спросите у вашего фазана, почему он ненавидит то, что столь безупречно прекрасно?

— Хорошо, как прикажете Александр Георгиевич.

Пришлось мне, из уважения к славному коллеге-прозорливцу, Бреханову, пройти мгновенную контрэволюцию и побежать по февральскому снегу, в долине предгорий Алатау, пестро расфранченным фазаньим петухом, с длинным хвостом, с высоко поднятой, словно носик чайника, изогнутой шеей, раскачивая головой вперед-назад. Меня звали Лазарем, как моего древнего пращура, которого ощипали и съели в каменном веке, а он вдруг очнулся перед этим, увидел себя голым, ничтожным, синюшным, некрасивым без своего царственного оперения и заплакал самыми горькими слезами. Но все это давным-давно прошло, слава богу. Теперь я, воспроизведенный в миллиардный раз его потомок, бежал по открытой прогалине между кустами тамариска и кровавыми глазами выискивал в зарослях другого фазана-соперника, тоже миллиардного Ипполита Лазаревича. Это для того, чтобы догнать, наброситься на него и, вначале уткнувшись клювом в клюв, поговорить с ним по душам, а после и подраться в полную силу.

— Ты зачем воруешь по ночам лотосы, Ипполит?

— А ты нет, что ли?

— Я не о том. Я спрашиваю, ты рвешь лотосы — для какой надобности?

— Так же, как и ты, — когда припрет. Чтобы подарить фазанкам.

— Ну да. А теперь вопрос: ты тоже ненавидишь лотосы, которые воруешь, чтобы подарить фазанкам?

— В молодости этого не было у меня. Ненависти. Тогда всего раз или два слетал за лотосом в Египет. Было как во сне! А теперь на, получай! — ударил первым Ипполит кривым клювом меня по скуле. — Потом слетал уже семьдесят раз. И каждый раз сон мой становился все темнее, тяжелее. И сейчас я ненавижу эти сны.

— Получай и ты! — долбанул я тяжелым клювом в красную бровь Длинного, Толстого, Тяжелого Ипполита.

— Ну тогда, старик, мы с тобой враги. Держись крепче на ногах, сейчас еще раз получишь по скуле! — вскричал Ипполит, нанося мне еще удар.

Так, равномерно перемежая удары, которые за миллионы лет фазаньей эволюции ничуть не изменились ни в силе, ни в технике их нанесения, два фазана усердно долбали друг друга своими загнутыми на концах клювами, — в бровь — в скулу! В скулу — в бровь! скулу — бровь! — потом один из них, а это был Ипполит, пал духом, развернулся и резво побежал прочь. Толстый, Длинный, Тяжелый Лазарь проскакал для порядку за ним семнадцать-двадцать птичьих шагов, но потом резко остановился, посмотрел туда и сюда, крутя головою на изогнутой шее, высматривая, где находится задававший свой сакраментальный вопрос журналист Бреханов.

— Я здесь, — подал голос журналист. — Ну и что ответил вам ваш мифический фазан, Аким?

— Он сказал, что не знает ненависти к лотосам.

— А тогда откуда взяли вы эту ненависть?

— Отсюда. Из сердца. Из тяжелого взгляда своего. Из утомленной старости своей. От дней череды долгой жизни, которой как будто вовсе и не было.

— А что же тогда было?

— Ну лишь одних дней этих непонятных длинная череда.

Фазаны-антагонисты потихоньку разошлись по разным сторонам. Журналист Бреханов погрузился в глубокое размышление по поводу сказанных Акимом слов, а создатель «Затерянного рая» механик Данилочкин вынул из нагрудного кармана комбинезона синюю пачку сигарет, закурил и тут же мгновенно исчез в нисходящей спирали пространства-времени. Только и слышно было печальное «кугек!» какого-то молодого фазана и последнее его цоканье: «ццак! ццак!» И далее тишина.

Тишина одна и царит во Вселенной. Ничего в ней не слышно, если некому слушать. Нет воздуха, нет звука. Нет звука, нет замирающего от тревоги сердца. Слово есть звезда, что светит в небе безмолвно. Мироздание все тонет в Тишине. И некому ее слушать, ведь никого нет. Никто ее не создавал, она существовала далеко до начала и от конца времен. И тот, кто искал Радостей Рая, сотворил озеро лотосов и разговаривал с Длинным, Тяжелым Фазаном, тот знал, что Слово есть молчаливая звезда. Глядя на нее, нечего было сказать.

Матушка Александра, иеромонахиня, сползла по сырой траве к источнику и окунула голову в каменную чашу, куда ниспадала струя родниковой воды из деревянного желоба. Матушка Александра, состоящая из одних только хороших слов, сошлась в плотской радости с сыном Циолковского, которым отец отнюдь не гордился, чуя в нем слабость духа и наличие хилого сладострастия в нескладном его теле. Но, жалея и любя свое дитя, великий отец не противился порочным выходками слабогрудого своего сына, не обращал внимания на угнетающий подростка детский грех, хотя и не раз замечал его на том. Перейдя в лучистое состояние, Циолковский-отец враз потерял все отцовские чувства и больше не вспоминал и не думал о своих двух сыновьях, выбравших самоубийство вместо простого классического ухода из жизни в другое измерение путем неизлечимых болезней, военных убийств или тех наносимых телесных увечий, что называют в юридических документах «рассечением» или ранами, несовместимыми с жизнью. Пройдя всего за одну штуку жизни весь эволюционный путь человека, от животного состояния до свободного светового существа, Циолковский Константин Эдуардович летел по мировому пространству, абсолютно свободный от всяческих угрызений совести за своих земных сыновей с их неудачами и пороками.

Согрешившая монахиня, также сразу за одну жизнь перешедшая без эволюционного пути в лучистое состояние — благодаря неземному телесному блаженству, напрямую вознесенному в райское, — мать Александра, теперь светлый лучик под именем Лиерея, пересеклась в космосе с лучом Константина Циолковского и приветствовала его:

— Светлого пути, Константин Эдуардович!

— И вам светлого пути! Мы были, я чай, знакомы на Земле?

— Нет, не знакомы, но я была женою одного из ваших сыновей…

— Женою… сына? У меня были сыновья? Ах да… Кажется, их было даже двое или трое. Но мои сыновья не были женаты вроде бы. Один из них помер младенцем, да. Все они были глубоко несчастны, умерли рано и не женились. Или я запамятовал, и что-то путаю, простите?

— Нет, нет! Не забыли вы, ведь я была тайная жена.

— Почему тайная и как это, объясните?