Большое Сердце - Жан-Кристоф Руфен

В то же время мне открылось, что именно обеспечило этот успех, – чего как раз не поняли ни Дове, ни грабители, подбиравшие бренные останки. Созданное мною предприятие смогло до такой степени развиться, потому что было живым организмом, который никто не контролировал. Свобода позволяла всем частям этого гигантского тела действовать по своему усмотрению. Набрасываясь на куски, которые судебные исполнители сумели ухватить, налагая секвестр на мое имущество, разрывая на части каждую штуку полотна, найденную в наших магазинах, Дове и идущая по его пятам свора всего лишь ворошили внутренности мертвой добычи. То, что они выхватывали, переставало быть свободным, а значит, живым. Ценность этих вещей, сделавшихся после их оценки неподвижными, начинала уменьшаться, ибо ценность эту им придавал непрерывный и свободный поток торговли.

Подведенный Дове баланс вернул мне надежду. Ведь за всем тем, что уполномоченный короля пересчитал и заморозил, я видел – хотя, разумеется, не говорил ему об этом – то, к чему он еще не притронулся, что от него ускользнуло. Я знал, что Гильому де Вари, арестованному одновременно со мной, удалось бежать. Жан де Вилаж, Антуан Нуар и все прочие в основном оказались в Провансе, в Италии или же укрылись в землях, где власть французского короля была слаба, и сумели вывести из-под смертоносного учета Дове все, что было возможно. В их руках эти склады, магазины, торговые суда продолжали функционировать и жить.

Им удавалось передавать мне письма. Благодаря этому я понял, что наше предприятие серьезно ослаблено, но не мертво.

Положение было более или менее ясным. Дове, захватившему добычу, никогда не удастся собрать тех гигантских сумм, которые с меня требовали. Но прочее мое достояние, до которого он не дотянулся и, надеюсь, никогда не дотянется, еще принесет немалую прибыль. Мне предстояло сделать простой выбор: требовать от своих друзей, чтобы они работали с одной-единственной целью – отдать королю все, что они сумеют заработать, в обмен на мое освобождение или же отказаться от этой мысли? Иначе говоря, следует ли отдать предпочтение нашему предприятию, позволив ему процветать без меня? Это означало, что мне придется похоронить свою свободу.

И вот состоялась эта отвратительная церемония в замке Пуатье, куда меня доставили, во время которой я должен был встать на колени перед Дове, представлявшим короля, и молить о милосердии Бога, суверена и правосудие. Это крайнее унижение знаменовало собой двойное освобождение. Прежде всего, оно заставило меня признать в душе, что для меня все кончено: я не имею права требовать ни у Гильома, ни у всех остальных, чтобы они шли на жертвы, покупая свободу, которую король, способный учинить такую несправедливость, мне никогда не предоставит. На следующий же день я сообщил им об этом.

И еще церемония, ознаменовавшая окончание судебного процесса, перевела меня в иное состояние, весьма напоминавшее, как я уже говорил, положение заложника, ожидающего, когда за него соберут выкуп. Это положение было во всех отношениях более мягким. Моим тюремщикам уже не нужно было добиваться от меня признания и применять пытки. Меня поместили в более благоприятные условия. В качестве первой милости, которую я испросил и которая, к моему великому удивлению, была мне дарована, ко мне допустили моего слугу Марка. По правде сказать, он все это время не покидал меня. Вслед за мной он переезжал из города в город, когда менялись места моего заточения. Поскольку до сих пор его не допускали ко мне, он обычно устраивался на скверном постоялом дворе, где вскоре завязывал интрижку с тамошней служанкой или кухаркой.

Как только Марку удалось проникнуть ко мне и поговорить, рухнули стены первой тюрьмы – той, куда я сам себя заключил. Я разом покончил с безропотным смирением перед своей печальной участью и отклонил дилемму, над которой размышлял в предыдущие недели. Теперь я не собирался ни платить за свое освобождение, ни оставаться в застенках до конца жизни. С появлением Марка мне окончательно стало ясно: я должен освободиться сам.

* * *

Однако это было совсем не так просто. В Пуатье меня содержали в двух комнатах, где окна были заложены камнем. Наружная дверь была обита железом и закрывалась на три засова. За дверью денно и нощно находились несколько сбиров.

Марку было дозволено входить ко мне незадолго до полудня, он приносил белье и завтрак и оставался, пока не зазвонят к вечерне.

Когда Марк заговорил со мной о бегстве, я поначалу испытал прилив воодушевления, но очень быстро сник, вспомнив о реальных препятствиях и особенно о своем скверном физическом состоянии. Прежде чем начать обдумывать способы бегства, мне надо было вернуть прежние силы, крепость мышц и здоровье, пошатнувшиеся за двадцать месяцев лишения свободы. Стараясь не пробудить подозрений у стражи, я под руководством Марка занялся физическими упражнениями. Ко мне вернулся аппетит, и Марк, завязавший связи на кухне, сумел улучшить мой рацион, добавив мясо и свежие фрукты.

Я запросил и получил разрешение при соблюдении строжайших условий гулять каждое утро во дворе замка. Лучи солнца, еще неяркого в конце зимы, вывели меня из состояния умственного отупения, в которое меня погрузил полумрак моих застенков. Вновь, как и в начале заточения, я ощутил легкость своего нового положения, свободного от груза ответственности. Заключение сделалось от этого еще более мучительным, ибо препятствовало полноценному использованию этой новой свободы. Тем сильнее я жаждал подготовить побег.

На протяжении всего этого периода Марк не заговаривал со мной о своих поисках, но непрерывно искал в самом замке и окрест лазейки, которые позволили бы мне ускользнуть от надзора. Он предъявил мне отчет в начале весны, когда посчитал, что я достаточно физически окреп, чтобы попытаться обрести свободу. Он разузнал обо всех пороках, привычках и причудах всего гарнизона замка, начиная с начальника охраны и до самого распоследнего лакея, выносившего помои. Марк не умел ни читать, ни писать, но его ум был таким же основательным, как книга заклинаний, испещренная пометками. Любой человек, от которого хоть в малейшей степени могла зависеть моя свобода, был запечатлен в его памяти с особой записью о его слабостях. Ему было известно все: один пьет, другой рогоносец, третий любит много и вкусно поесть. Заметим мимоходом, что мир Марка был вовсе не уродлив. Все недостатки он воспринимал как естественные свойства человеческой натуры. Он подмечал их, не вынося ни малейшего осуждения, имея в виду лишь возможность использовать их для достижения своей цели. Это роднило его с прокурором Дове. И тот и другой чтили закон, один – установленный людьми, другой – установленный природой. Столкнувшись с таким человеческим типом, я осознал, до какой степени не ведал этих законов, пренебрегал ими, решившись выйти за их рамки. В нас некоторым образом совмещаются два противоположных и взаимодополняющих полюса человеческого сознания: подчинение сущему и желание создать новый мир. Хоть я и отдавал должное тем, кто думал, как Дове и Марк, но оставался верен своим мечтам. Я был уверен: люди, полностью принимающие установленные законы, могут прекрасно жить, занимать высокие посты, преодолевать препятствия, но им не дано свершить ничего великого.

Однако в той крайней нужде, в которой я оказался, мне не оставалось ничего иного, кроме как положиться на Марка. Я был ему бесконечно признателен за его усилия.