Большое Сердце - Жан-Кристоф Руфен

На третий день подобной практики я, даже еще не получив ни единого удара, к громадному разочарованию пыточных дел мастеров, подыхавших от скуки, сделал судьям торжественное заявление. Я сообщил им, что не стоит применять ко мне силу. При одной мысли, что они прибегнут к этому средству, я подпишу все, что им угодно. Часть судей удовлетворились такой капитуляцией, но у остальных она вызвала возражения. Они решили удалиться на совещание. Я не мог понять, что тут обсуждать, если им гарантируют полное признание любых, самых произвольных, взятых с потолка обвинений?! Поговорив с одним из стражников, который был настроен ко мне благожелательно, я понял, что именно вызвало замешательство судей. Они считали, что пытка благодаря причиняемой боли является единственным средством удостовериться в искренности признаний, сделанных узником. Слова, произнесенные под давлением страха, не имеют той цены, как те, что были продиктованы непереносимым страданием, причиненным палачами, так как страх, согласно этой концепции, есть еще проявление человеческой воли. И в качестве такового он уступает место злу, похоже присущему человеку; поэтому нельзя быть уверенным, что к признанию не примешиваются хитрость, ложь или расчет. Тогда как боль заставляет заговорить божественную частицу человека, его душу, которая, будучи обнажена, только и может что без ухищрений открыть свою темную или светлую суть.

Эти доводы возмутили меня. Поначалу я счел их абсурдными, полными презрения к человеку, отмеченными печатью самого нелепого ханжества. Но так как для принятия решения судьям потребовалось два дня, то у меня было время все как следует обдумать. И к своему великому изумлению, я обнаружил, что готов отчасти согласиться с этим мерзким суждением. Если бы мне не грозили пытки и судьи решили, что достаточно одного страха, я бы считал, что абсурдность возведенных на меня поклепов дискредитирует их обвинения. Тогда, по сути, подписанные мною признания будут принадлежать не мне, но им. Они получат признания, имеющие весьма отдаленное отношение к реальности, и король, который хорошо меня знает, быть может, поймет, что моя исповедь звучит фальшиво.

А вот если бы меня подвергли мучениям, сказанное мною не могло быть ничем иным, как правдой. Кто знает, вдруг, сведенный с ума страданием, я признаюсь в главном: в моей связи с дофином, в дружбе с Арагонским королем и, того хуже, в моих отношениях с Агнессой.

В конце концов мое предложение было отвергнуто.

* * *

Начались пытки.

У меня создалось впечатление, что раздоры среди судей, к счастью, не позволяли им перейти к решительным мерам. Поначалу меня не подвергали особенно жестоким пыткам. Палачи с неохотой – они-то как раз жаждали прибегнуть к самым крайним способам воздействия – удовлетворялись тем, что во время допросов привязывали меня в неудобных позах, которые со временем становились мучительными. Пытка состояла главным образом в том, чтобы нарастающее физическое истощение побудило меня сделать признание, и тогда заседание было бы прекращено.

Сознавая ловушку, я ограничивался предоставлением не слишком важной информации относительно мелких коммерческих ошибок. К примеру, признал недочеты в уплате габели, налога на соль Роны – об этой ошибке король знал и закрыл на нее глаза.

Через несколько недель режим пыток ужесточился. Меня начали избивать, и, хотя боль от ударов была еще терпимой, меня охватила настоящая паника. Я вновь предложил судьям подписать любое признание.

По прошествии десяти дней жестокого избиения и порки я начал подумывать о самоубийстве. В тот момент, когда я прикидывал, что́ в моем помещении можно использовать, чтобы повеситься, по счастью, заявились посланные судом магистраты и сообщили, что мое ходатайство в конечном счете принято. В течение недели будет составлено обвинительное заключение, которое я должен буду подписать. Я выразил согласие, пытаясь скрыть охватившую меня радость, которая могла быть неверно истолкована. Моя решимость все признать обязывала судей выстроить ряд претензий, которые выглядели бы правдоподобными и одновременно достаточно вескими для вынесения заранее подготовленного приговора.

Я знал, что, как бы там ни было, все это неизбежно ведет к обвинению в оскорблении его величества и смертному приговору. Но то ли потому, что средства, которыми этого добивались, порой граничили с фарсом, то ли интуиция подсказывала мне, что король скорее жаждет заполучить мое состояние, а не жизнь, и может легко завладеть богатством, не отнимая жизни, но я никогда всерьез не верил в смертный приговор.

Фактически, когда те, кого уполномочили меня осудить, обнародовали окончательный текст обвинительного акта, в качестве меры наказания была объявлена именно казнь. Но не прошло и недели, как приговор был смягчен, на меня наложили только финансовое взыскание. Основное наказание состояло в конфискации имущества и выплате сотен тысяч экю. Мне надлежало изыскать средства. Меня освободят только после полной выплаты этой гигантской суммы. Некоторым образом я стал заложником у себя самого. Мне сохраняли жизнь при условии, что отныне я буду платить за свою свободу такую высокую цену, что мне до конца дней не рассчитаться.

Король назначил уполномоченного для ликвидации моего имущества и прежде всего для полной его переписи. Эта нелегкая миссия была возложена на Жана Дове, который некогда входил в римское посольство. Мы были с ним хорошо знакомы, и, насколько я помнил, у него не было ко мне претензий. Тем не менее он был представителем судебного ведомства и принадлежал к тому сословию, с которым я редко имел дело до ареста, зато потом познакомился чересчур близко. Подобные люди, обручившись с абстрактной буквой закона, в силу своей профессии должны отрешиться от всего, что свойственно человеку. Для них не существует ни оправданий, ни ошибок, ни страдания или слабости – в общем, ничего человеческого. Во главе всего – право, какую бы несправедливость оно ни прикрывало. Они жрецы божества, не знающего пощады, и в угоду ему они могут без колебаний использовать ложь, насилие, прибегнуть к мерзкой жестокости палачей, поверить доносам самых презренных типов.

Таким образом, Дове принялся самым усердным, компетентным и, смею сказать, честным образом ощипывать меня. Его методичная работа по составлению реестра моего состояния основывалась на вынесенном мне приговоре. Для него этого было достаточно, чтобы счесть операцию справедливой. Он не придавал значения тому, что влиятельные люди из окружения короля без зазрения совести прибирали к рукам мои поместья, стоило им обнаружить их. Буква закона соблюдена, большего Дове не требовалось.

Период моего заточения после вынесения приговора вновь преподал мне множество уроков. Прежде всего, следя за инвентаризацией моего имущества, проводимой Дове, я полнее осознал, насколько оно огромно. Развитие нашего дела шло безостановочно и настолько быстро, требовало стольких усилий, что просто не оставляло места для созерцания. Моя роль заключалась по большей части в том, чтобы дать делам первоначальный толчок. Затем другие члены нашей команды вели их к процветанию, и итог мне, как правило, был неизвестен.

Я с большим удовлетворением понял, насколько мощную и протяженную сеть нам удалось создать.