Метро 2035. Воскрешая мертвых - Ринат Таштабанов

– А отверженные это те, кому разрешено иметь оружие.

– В смысле?

– Тебе ещё не рассказали? – в свою очередь удивляется Николай.

– Нет, – я мотаю головой.

– Тогда идём на улицу, покурим, а то здесь орать приходится.

Мы выходим из ангара. Николай раскуривает трубку, затягивается и, выпустив терпкие клубы дыма изо рта, передаёт её мне.

– На, попробуй, не настоящий табак, так смесь из трав и щепоть чая, но всё же лучше, чем ничего.

Я не отказываюсь. Тоже затягиваюсь. Во рту горчит. Дым тяжелый, мутный, с кислинкой, смесь немного даёт по башке.

– В той жизни, – смеётся Николай, глядя на меня, – я бы на такую дрянь даже не посмотрел, не то что курить. Я и сигареты бросил, а после войны видишь опять смолить начал.

– А как на это смотрит настоятель монастыря? – задаю я давно интересующий меня вопрос.

– Закрывает глаза, взяв слово, что я не буду курить в обители, – отвечает Николай. – Ты не подумай, он не упёртый фанатик, старик дельный, понятливый, но разговаривая с ним, я иногда теряю веру в человечество. Знаешь – это страшное ощущение, когда знаешь всё наперёд и ответ на любой вопрос. Жизнь такая штука, не всё подчиняется…

– А кто такие отверженные? – я меняю тему разговора.

– Воины, – резко отвечает Николай, – мы их только так между собой называем, как в книге Виктора Гюго, читал?

Я машу головой.

– Неважно, – Николай втягивает носом выпущенный дым. – Только им в обители позволено иметь оружие и в случае необходимости убивать. И больше никому, – мутант смотрит на меня, – я вижу интерес в твоих глазах. Не стоит. Они добровольно пошли на этот грех.

– Как Яр? – спрашиваю я.

– Яр совсем другой, – уточняет Николай, – он сам по себе, со временем узнаешь.

– А как учение о вере согласуется с оружием? – я чувствую страшную усталость от проделанной работы, и, несмотря на холод, прислоняюсь к стене ангара.

– Добро должно быть с кулаками, – поясняет Николай, – и это не мои слова, старика. Он… – Николай переходит на шепот, – слишком много видел в те дни, когда здесь хозяйничали мародёры, поэтому, «подставь левую щёку», не про нас.

«Верующие с оружием в руках, – думаю я, – адская смесь. Хотя, чему тут удивляться, люди за последние сотни лет не изменились. По крайней мере, община может постоять за себя, только, как тогда понять слова священника, когда он говорил о моём грехе убийства?»

– У всего есть цена, – способность Николая отвечать на ещё не заданный вопрос снова удивляет меня, – и каждый её заплатит. Про свой собственный рукотворный ад, слышал, наверное, уже?

– Не понял, – у меня в голове словно крутятся осколки разбитой тарелки, которая никак не складывается в целую посудину, – а как же муж Ксении? Как он в отряд изгоев попал?

– Отверженных, – поправляет Николай, – ушёл из семьи. Сказал, что больше не может копаться в земле, пока остальные рискуют жизнями. Он храбро бился, но погиб в первом же бою. Заплатил свою цену.

– Тогда я не понимаю, – упорствую я, – если, как сказал мне священник, я убивал и тем самым навлёк на себя проклятье, то почему другим можно? Где та черта, переступая которую обрекаешь себя и близких на смерть?

– Нет черты, нет весов, на чашу которых складывается и измеряется зло, – нехотя отвечает Николай, – Нет праведного или неправедного убийства. Вопрос лишь в цели, которую ты этим преследуешь, только и всего. Уничтожить тварь, которая на тебя напала – это одно, поднять руку на человека – совсем другое. Так у нас становятся отверженными. Им запрещено заводить семью, чтобы не подставить родных под удар, а если семья есть, то нужно её оставить. Отречься. Разорвать связь. Быть одиночкой. Навечно.

– За грехи отцов ответят дети, – шепчу я.

– Да. И запомни, – в голосе мутанта чувствуются стальные нотки, – за каждый поступок придётся отвечать. Если ты хочешь искупить свои грехи, придётся жить и работать дальше, а будущее покажет, какие испытания тебе ещё предстоят.

Я стою, молча переваривая услышанное. Перед глазами вновь и вновь появляется лицо Машеньки. Почему-то тянет сердце. Хочется выговориться, выплеснуть наружу всё то, что у меня накопилось, но не знаю, как.

– Тебе нужно со стариком ещё раз поговорить, – Николай хлопает меня по плечу, – тут дело такое, что сразу картинка не складывается. А теперь за работу, у нас и так перекур затянулся.

Мы с Николаем заходим в ангар. Я тупо, с остервенением, принимаюсь таскать брикеты с торфом и дрова для паровой машины. Прошлое не отпускает меня. Тянет назад. Я снова мысленно оказываюсь в «Гудке». Вновь и вновь прокручиваю момент, когда я покинул станцию спутникового слежения и пошёл искать выродка, и что произошло потом. Хочу, чтобы побыстрее наступил вечер, и расскажу священнику о том, что я совершил в военной части, лишь бы выбраться оттуда живым…

Монастырь. Ночь. Дорога к братскому корпусу

Снег хрустит под ногами. Я иду еле-еле, натянув шапку по самые глаза и подняв воротник телогрейки. Пальцы болят. Ладони стёрты в кровь. Спина ноет. Хочется дойти до кельи, упасть на лежак и забыться до утра. Да, отвык я от физического труда, хотя всегда считал себя выносливым. Хорошо, что на пути мне никто не попадается. Я специально работал в ангаре до последнего, пока Николай меня не вытолкал. Никого не хочу видеть. Даже Эльзу и Яра. Чувствую себя одиноким, потерянным и это мне нравится. Николай сказал, что на вечернюю службу я уже опоздал, но пока я не вошел в ритм и, тем более, считаюсь трудником, наказывать меня не будут.

Ноги сами меня несут к церкви. Помню слова священника о том, что её двери всегда открыты. Останавливаюсь возле ступеней лестницы. Задираю голову. Смотрю вверх. Купола чётко вырисовываются на чёрном фоне усыпанного звёздами неба. Ни ветерка, ни шума, ни голосов. Я представляю себя песчинкой, затерянной в безбрежном океане, которая обрела покой.

Делаю первый неуверенный шаг. Затем второй. Третий. Поднимаюсь на крыльцо. Замираю, вспоминая, как крестились люди, выходя из храма. Я не знаю слов молитв, но думаю, главное – быть искренним. Складываю три пальца – большой, указательный и средний щепотью, а безымянный и мизинец плотно прижимаю к ладони. Медленно прикладываю руку ко лбу, затем к животу и поочерёдно к правому, а затем к левому плечу. Чуть кланяюсь и берусь за ручку двери. Тяну её. Массивная деревянная створка, оббитая железом, тихо отворяется. Я захожу внутрь.

Меня окутывает темнота. Стою, чтобы глаза привыкли к черноте. Примерно секунд через тридцать иду дальше. Отворяю вторую дверь. Попадаю в зал. Здесь царит сумрак. Светильники не горят, только в конце, у образа женщины, держащей младенца на руках, горит лампадка.

Подхожу к иконе. Вдоль стен стоят лавки и несколько деревянных табуретов. Я опускаюсь на колени рядом с невысоким возвышением. Смотрю в глаза женщине. Она тоже словно глядит на меня. Понятия не имею, что нужно говорить или о чём думать, поэтому просто стою, наслаждаясь тишиной и рассматривая убранство храма.