Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

– Скажу, что вы хороший психолог. И довольно убедительно показали, что мне нужно. Но позвольте тогда задать один вопрос, что ВАМ нужно от меня? Ведь если я нуждаюсь в вас, как вы весьма логично и рационально утверждаете, то зачем-то и вы нуждаетесь во мне. Не случайно же там, на вокзале, не из человеколюбия же право, не из пресловутой, как вы говорите, любви к ближнему вы подкатили ко мне на вашей …

Женя осёкся, только сейчас обратив внимание на отсутствие инвалидной коляски. Ветеран сидел на той же скамейке, вальяжно вскинув ногу на ногу и сложив руки замком на коленке. «Прямо как Соломон», – невольно подумалось Жене.

– Браво, молодой человек! Вы делаете успехи. Рад, что не ошибся в вас. Да, вы нужны мне, также как и я вам. Мы нужны друг другу, и это нас объединяет, делает нас почти родными. Вы человек неординарный, весьма и весьма способный, скажу даже больше, особенный. Именно поэтому и нужны мне. Сами видите, с кем приходится иметь дело. Бараны. Кругом одни бараны. А эти милые и полезные животные, как я уже имел честь доложить, нуждаются в пастухе. Остро нуждаются, иначе они погибнут. Народ, позабывший свою историю, свои истоки, изменивший своим ценностям, предавший свою веру, не имеет право на самостоятельное существование и нуждается в покровительстве. Лишённый пассионарности он становится слабым и беззащитным, как дитя. Им может управлять кто угодно, даже такие же бараны, только более алчные и не особо щепетильные в средствах. На определённом этапе это полезно и необходимо, чтобы, утвердившись в своей слабости и смирившись с нею, народ всё же проявлял определённое недовольство своим положением. Ну, знаете, как обкакавшийся ребёнок, хнычущий от пребывания в дерьме, но не могущий перепеленать себя самостоятельно. Тогда неумелая и нерадивая нянька уже не может быть ему полезной, и на смену ей должен придти строгий и мудрый воспитатель. Конечно же, он не станет подмывать и пеленать, бараны-няньки всё ещё востребованы, но кто-то же должен и их пасти, чтобы не зарывались, не забывали, что такие же олухи.

Вы достаточно амбициозны и активны, ваш ум пытлив и изобретателен, но вместе с тем вы чисты и наивны, способны на порыв и на благоразумное торможение. Вы напрочь лишены глухой ненасытной алчности и слепой жестоковыйности, так свойственной нынешним правителям. Они сыграли свои роли и на большее уже не способны, поэтому подлежат списанию в утиль. Вы, напротив, подходите на эту роль, и я дам её вам. Вы девственно чистый белоснежный лист бумаги, способный вместить в себя и понести в себе всё что угодно – и поэму, и пасквиль. Пока вы сами нуждаетесь в мудром покровителе, и я дам вам всё – деньги, авторитет, положение, почти неограниченные возможности. А главное, «тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я кому хочу, даю её,[42]…и на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею».[43]

Старик привстал со скамейки, видимо, для многозначительности и убедительности своих слов, что имеет власть так говорить. Резов дивился, какого высокого роста и могучего телосложения оказался ветеран. Раньше, в инвалидной коляске этого заметно не было.

– Кто вы? – только и смог произнести он, изумлённый и даже где-то покорённый увиденным и услышанным.

– Я тот, кто имеет власть сам в себе, кому предана земля и всё что в ней, на ней и над ней, кто хочет и может и делает, и повинуются ему, и не прекословят!

«Господи, помилуй. Боже мой, что же это», – пронеслась в душе сокровенная мысль, и Женя внутренне перекрестился.

– Врёшь ты!!! Всё ты врёшь по своему обыкновению!!! – услышал он грозный голос за своей спиной.

Женя оглянулся. Позади него седой как лунь, с длинным в человеческий рост посохом в деснице и в старой поношенной скуфье на голове стоял старец-Прохожий и бросал в лицо лжеветерану гневные обличительные слова.

– Нет у тебя никакой власти, и сам-то ты в темнице заточен пребываеши! Вся власть и могущество единственно в руцех Божиих и у тех, кто носит на себе печать Его образа и подобия! Человек – вот кто истинный Царь на земле! Человек искуплённый и спасённый жертвенной кровью Того, одного Имени Которого ты так боишься и трепещешь, потому и всячески обходишь Его. Человек волен и властен, и ты знаешь это. Потому так юлишь и извиваешься аки змей, искушая человека, обольщая его, ибо без воли его ты тьфу, червь земной. И я не властен над человеком, покуда он сам не позовёт меня или Пославшего меня. В его, человека воле всецело и выбор, и знак силы. Желаешь ещё раз убедиться? С кем он пожелает быть, тому и оставаться. А иной – знай своё место!

Жене не пришлось даже ничего говорить, он только подумал, мысленно, душевным импульсом определив притяжение, и силу его, и направление.

Лицо ветерана исказила гневная судорога, глаза налились не то кровью, не то негасимым адским пламенем, он как-то сгорбился, съёжился, существенно уменьшаясь в размерах, и исчез вовсе, как и не было его.

На платформе затерянного в лесу маленького полустанка остались двое, да ещё внушительных размеров блок орденских планок, брошенный сиротливо лежать на холодном асфальте. Есть вещи на земле, которые легко присвоить, но даже при всём желании крайне затруднительно утащить с собой в ад, если они обильно политы искупительной кровью человеческой.

За столиком тихого летнего кафе мёртвого города сидели и разговаривали двое. Один слушал и громко, от души смеялся. Другой – монашек в чёрном долгополом подрясничке и в старой заношенной скуфейке на голове – рассказывал, чуть не плача и поминутно вытирая влажные глаза. Пиво за разговором было выпито до капельки. Оно ведь доброй беседе не помеха, наоборот, подспорье. Да и что за беседа без хмельного, веселящего сердце напитка? Не беседа, а так – сухая передача информации. А ежели с душой да с откровением, без утайки и двусмысленности, как самому себе. Да так чтобы дошло, чтобы проняло до глубины мозолистых пяток, чтобы душа с душою до полного единения, до СОчувствия, не в нынешнем понимании этого слова – сочувствую, но помочь ничем не могу – а в его истинном значении, чувствительно соединяющем. Тогда без доброй чарки не обойтись русскому человеку. Просто никак.

Эти двое сидели и разговаривали уже не один час. Солнце, преодолев точку своего апогея, начало медленное, неохотное скольжение вниз, к подножью каменного идола мёртвого города, когда первый из них, перестав смеяться и не произнося ни слова, только бросил грозный взгляд в сторону официанта. Тот, видимо хорошо понимавший немой властный язык, расторопно, даже слишком, исчез куда-то на мгновение и вновь появился уже возле столика с большим серебряным подносом, на котором, как кремлёвские башни над площадью, возвышались два высоких, толстостенных стакана и древняя, покрытая плесенью времени бутылка какого-то диковинного вина.