Рулетка еврейского квартала - Алла Дымовская

Сона только сделала небрежный, разрешающий жест: мол, заказывайте что хотите. То обстоятельство, что перед ней сидела старуха на восьмом десятке, ничуть ее не разжалобило и не усовестило. Напротив, она опасалась лишь одного – что бабку хватит некстати удар, прежде чем месть осуществится. Но Сона все же и с интересом разглядывала парочку бывших своих мучителей. Бабка, припудренная и накрашенная, словно явилась на прием в посольство, казалось, ничуть не постарела с тех пор, как помнила ее Сона, впрочем, знает она этот тип зловредных, скрипучих старух, переживающих не то что детей, а и внуков тоже. И не стоит заблуждаться, будто бы многие прожитые годы хоть немного смягчили стервозный нрав или заставили взглянуть на мир более ласково и снисходительно. Скорее наоборот, колючие углы заострились еще сильней, и это чистое везение, что судьба отняла у змеюки жало, иначе Соне пришлось бы изыскивать куда более крутые меры отмщения, обладай бабка прежним достатком и положением в обществе. Занятной получилась и сама наипервейшая секунда их встречи. Она-то и бывает всегда определяющей. И показательной. Оттого, что обоим противникам именно в этот невероятно краткий момент и становится ясным, кто есть кто. Многие годы Сона (а они ведь были! были!) состояла именно при этой старухе в духовном рабстве, в запуганности и подавленности. И в миг их встречи те ее давние боязни с легкостью могли всплыть вновь. Ведь ни от какого прошлого немыслимо отгородиться полностью. Они и всплыли. Но вместо застарелых страхов, ослабляющих оборону и нападение, ее воспоминания внезапно зазвучали в брутальном ключе. И только добавили ненависти в ее грядущую месть. На дядю Кадика при этом Сона вообще взглянула только мельком. Да и не на что было смотреть. Потасканный мордой по жизни мелкий подлец, и все его пороки и неудачи на нем и написаны. Старается хорохориться, но с опаской, и все исподтишка. Ударит слабого, на пузе проползет перед сильным, и никому не нужен, потому что, хоть и хитрый подонок, но дурак. Сона не стала и время тратить на лишнее внимание. Придет срок, свое получит, за ней не заржавеет, уж кому-кому, а Кадику есть за какие грехи воздать. Но тут сладкая свирепость мысленного процесса Соны была прервана со стороны. Да и молчание слишком затянулось.

– А где же мальчик? Мы так хотели посмотреть на твоего сына, – начала было бабка и выдала себя с головой. Она не имела даже понятия, как зовут ее собственного правнука.

– А тебе зачем? – лениво протянула Сона, пулеметчицей сощурила на бабку глаза.

– Так просто, ведь мы родные, – закинула бабка удочку надежды.

– Обойдетесь! – оторвала Сона только единственное слово.

Бабка и дядя Кадик съежились каждый на своем стуле, не зная, что и сказать.

– Чего пришли? Чего вам надо? – это спрашивал уже эсесовский надзиратель, и необходимо было отвечать, чтобы не злить.

– Видишь ли, Софочка, с нами случилась такая ужасная история. Ты и не представляешь себе… – тут же вдохновилась на рассказ бабка, проигнорировав грубость.

– Как же, не представляю! – перебила ее Сона. – Развели нашего дядю Какашкина, как последнего алкаша-зоотехника на городском базаре в день Первомая! Все просрали и даже ума не нажили, как я погляжу! Ну, просите то, зачем пришли! Надоели вы мне.

– Нам только некоторую помощь, в материальном смысле, – быстро молвил дядя Кадик и закашлялся от собственной смелости.

– Узнаю дорогих родственничков. – Тут Сона отклонилась от вина и от тарелки и тихо сказала в сторону бабки на чистейшем иврите: – Ты, старая обезьяна, хоть бы спросила, откуда такие бешеные деньги. А они ведь на крови сделаны. На человеческой крови. И как, возьмешь теперь, не побоишься замарать рученьки? – И, видя, что бабка безответно застыла, приговорила: – Возьмешь. Как захочу, так и возьмешь.

Сона, как ловкий фокусник, одним круговым жестом выхватила из сумки, висевшей подле нее на ручке стула, оранжевый узкий пакет. Кинула на мраморную столешницу.

– Здесь тридцать тысяч. По десять на нос, включая деда-покойника. Но чтобы их получить, тебе, старуха, придется кое-что сделать, – и так как бабка в предвкушении оранжевого приза встала в стойку гончей, Сона приказала: – Пойдем-ка со мной.

В гостевом туалете отеля в это время было пусто. А уборщица, поджидавшая у дверей, по знаку Соны кивнула, что все устроено согласно щедро оплаченному заказу.

– Помнишь ты, старая, вонючая рухлядь, как заставляла меня разгребать засранную бумагу? Ничего, сейчас вспомнишь. Видишь те корзины? На колени и вперед. А это, чтоб тебе легче дышалось, – и эсэсовец-надзиратель развернул перед бабкой три тугие пачки денег красивым, завлекающим веером. – Получишь все и до одной. Или – прощай навек!

И бабка встала. На колени. Перед мусорными погаными корзинами. Кряхтя всеми старческими костями и колыхаясь под многими пудами веса. Она так и не похудела ни на один грамм. И делая как можно более жалостливый вид, принялась за корзины.

Это был момент истины, чтение приговора, который не подлежал обжалованию. А ведь старухе, чтобы спастись, только и нужно было красиво отказаться от денег и послать внучку, куда подальше. И тем подтвердить правильность воспитательной меры, некогда примененной к доверчивой девушке много лет назад. И Сона тогда дала бы бабке куда больше за просто так и, может, даже простила. Но согласие копаться в туалетных отходах и было признанием вины, признанием права воздаяния насильнику над слабым и зависимым при помощи еще более жестокого насилия.

Сона досмотрела все до конца. Следуя нерушимому правилу Сорвино-Бертон никогда без нужды не убавлять возмездия, она не остановила изощренного издевательства. Потом молча вручила бабке все тридцать тысяч и так же молча вышла из туалета вон. Бабка сконфуженно семенила следом, прижимая, однако, оранжевый пакет к самому сердцу.

– Чего застыл? Думаешь, тебе перепадет? – вернувшись за свой столик, обратилась Сона к дяде Кадику, отчего-то озиравшемуся по сторонам с воровским кошачьим видом. Сона тут же не поленилась, заглянула в сумку. – Ну, деньгами можешь подавиться. А кредитные карты немедленно на стол. Или хуже будет.

Кадик попытался рыпнуться с места, но жестокий удар в кость правой щиколотки заставил его рухнуть обратно на стул.

– Я сказала: кредитки на место. Или через пять минут тут будет охрана отеля. А через десять и полиция, – приказала она даже и с насмешкой над незадачливым ворюгой.

Бабка совсем сникла и затянула в плач:

– Софочка, родненькая, не надо! Он сейчас отдаст! Кадичек не со зла! Если бы ты знала, как нам тяжко приходится!

– Знаю. Дуракам везде тяжко. Что ж, будем учить. – Она дождалась, пока дядя выложил все до одной кредитки на стол, и продолжила: – Завтра начнем. Ты, лаборантишка заштатный, ровно в семь утра перед входом в отель. И чтоб был как штык!

– Софочка, это зачем? – в ужасе воскликнула бабка, ожидая уже чего угодно.

– У меня есть для него работа. За хорошие деньги. И без нарушения американских уголовных законов. Так завтра в семь. А теперь проваливайте оба.