Идиот - Федор Достоевский

— Пойдемте, maman, долго ли еще будет!.. — нетерпеливо игневно произнесла Аглая, вставая со стула.

— Еще две минуты, милый Иван Федорович, если позволишь, — сдостоинством обернулась к своему супругу Лизавета Прокофьевна, — мне кажется,он весь в лихорадке и просто бредит; я в этом убеждена по его глазам; его такоставить нельзя. Лев Николаевич! мог бы он у тебя ночевать, чтоб его вПетербург не тащить сегодня? Cher prince,[26] вы не скучаете? — с чего-тообратилась она вдруг к князю Щ. — Поди сюда, Александра, поправь себе волосы,друг мой.

Она поправила ей волосы, которые нечего было поправлять, ипоцеловала ее; затем только и звала.

— Я вас считал способною к развитию… — опять заговорилИпполит, выходя из своей задумчивости… — Да! вот что я хотел сказать, —обрадовался он, как бы вдруг вспомнив: — вот Бурдовский искренно хочет защититьсвою мать, не правда ли? А выходит, что он же ее срамит. Вот князь хочет помочьБурдовскому, от чистого сердца предлагает ему свою нежную дружбу и капитал, и,может быть, один из всех вас не чувствует к нему отвращения, и вот они-то истоят друг пред другом как настоящие враги… Ха-ха-ха! Вы ненавидите всеБурдовского за то, что он, по-вашему, некрасиво и неизящно относится к своейматери, ведь так? так? так? Ведь вы ужасно все любите красивость и изяществоформ, за них только и стоите, не правда ли? (Я давно подозревал, что только заних!) Ну, так знайте же, что ни один из вас, может, не любил так свою мать, какБурдовский! Вы, князь, я знаю, послали потихоньку денег, с Ганечкой, материБурдовского, и вот об заклад же побьюсь (хи-хи-хи, истерически хохотал он), обзаклад побьюсь, что Бурдовский же и обвинит вас теперь в неделикатности форм ив неуважении к его матери, ей-богу так, ха-ха-ха!

Тут он опять задохся и закашлялся.

— Ну, всё? Всё теперь, всё сказал? Ну, и иди теперь спать, утебя лихорадка, — нетерпеливо перебила Лизавета Прокофьевна, не сводившая снего своего беспокойного взгляда. — Ах, господи! Да он и еще говорит!

— Вы, кажется, смеетесь? Что вы всё надо мною смеетесь? Язаметил, что вы всё надо мною смеетесь, — беспокойно и раздражительно обратилсяон вдруг к Евгению Павловичу; тот действительно смеялся.

— Я только хотел спросить вас, господин… Ипполит… извините,я забыл вашу фамилию.

— Господин Терентьев, — сказал князь.

— Да, Терентьев, благодарю вас, князь, давеча говорили, но уменя вылетело… я хотел вас спросить, господин Терентьев, правду ли я слышал,что вы того мнения, что стоит вам только четверть часа в окошко с народомпоговорить, и он тотчас же с вами во всем согласится и тотчас же за вамипойдет?

— Очень может быть, что говорил… — ответил Ипполит, как бычто-то припоминая: — непременно говорил! — прибавил он вдруг, опять оживляясь итвердо посмотрев на Евгения Павловича: — что ж из этого?

— Ничего ровно; я только к сведению, чтобы дополнить.Евгений Павлович замолчал, но Ипполит всё еще смотрел на него в нетерпеливоможидании.

— Ну, что ж, кончил что ли? — обратилась к Евгению ПавловичуЛизавета Прокофьевна; — кончай скорей, батюшка, ему спать пора. Или не умеешь?(Она была в ужасной досаде.)

— Я, пожалуй, и очень не прочь прибавить, — улыбаясьпродолжал Евгений Павлович, — что всё, что я выслушал от ваших товарищей,господин Терентьев, и всё, что вы изложили сейчас, и с таким несомненным талантом,сводится, по моему мнению, к теории восторжествования права, прежде всего имимо всего, и даже с исключением всего прочего, и даже, может быть, преждеисследования в чем и право-то состоит? Может быть, я ошибаюсь?

— Конечно ошибаетесь, я даже вас не понимаю… дальше? В углутоже раздался ропот. Племянник Лебедева что-то пробормотал вполголоса.

— Да почти ничего дальше, — продолжал Евгений Павлович, — ятолько хотел заметить, что от этого дело может прямо перескочить на право силы,то-есть на право единичного кулака и личного захотения, как, впрочем, и оченьчасто кончалось на свете. Остановился же Прудон на праве силы. В американскуювойну многие самые передовые либералы объявили себя в пользу плантаторов, в томсмысле, что негры суть негры, ниже белого племени, а стало быть, право силы забелыми…

— Ну?

— То-есть, стало быть, вы не отрицаете права силы?

— Дальше?

— Вы таки консеквентны; я хотел только заметить, что отправа силы до права тигров и крокодилов и даже до Данилова и Горского недалеко.

— Не знаю; дальше?

Ипполит едва слушал Евгения Павловича, которому если иговорил ну и дальше, то, казалось, больше по старой усвоенной привычке вразговорах, а не от внимания и любопытства.

— Да ничего дальше… всё.

— Я, впрочем, на вас не сержусь, — совершенно неожиданнозаключил вдруг Ипполит и, едва ли вполне сознавая, протянул руку, даже сулыбкой. Евгений Павлович удивился сначала, но с самым серьезным видомприкоснулся к протянутой ему руке, точно как бы принимая прощение.

— Не могу не прибавить, — сказал он тем же двусмысленнопочтительным тоном, — моей вам благодарности за внимание, с которым вы менядопустили говорить, потому что, по моим многочисленным наблюдениям, никогда нашлиберал не в состоянии позволить иметь кому-нибудь свое особое убеждение и неответить тотчас же своему оппоненту ругательством, или даже чем-нибудь хуже…

— Это вы совершенно верно, — заметил генерал Иван Федоровичи, заложив руки за спину, с скучнейшим видом отретировался к выходу с террасы,где с досады и зевнул.

— Ну, довольно с тебя, батюшка, — вдруг объявила ЕвгениюПавловичу Лизавета Прокофьевна, — надоели вы мне…

— Пора, — озабоченно и чуть не с испугом поднялся вдругИпполит, в замешательстве смотря кругом; — я вас задержал; я хотел вам всёсказать… я думал, что все… в последний раз… это была фантазия…

Видно было, что он оживлялся порывами, из настоящего почтибреда выходил вдруг, на несколько мгновений, с полным сознанием вдругприпоминал и говорил, большею частью отрывками, давно уже, может быть,надуманными и заученными, в долгие, скучные часы болезни на кровати, вуединении в бессонницу.

— Ну, прощайте! — резко проговорил он вдруг. — Вы думаете,мне легко сказать вам: прощайте? Ха-ха! — досадливо усмехнулся он сам на свойнеловкий вопрос и вдруг, точно разозлясь, что ему всё не удается сказать, что хочется,громко и раздражительно проговорил: — Ваше превосходительство! Имею честьпросить вас ко мне на погребение, если только удостоите такой чести и… всех,господа, вслед за генералом!..

Он опять засмеялся; но это был уже смех безумного. ЛизаветаПрокофьевна испуганно двинулась к нему и схватила его за руку. Он смотрел нанее пристально, с тем же смехом, но который уже не продолжался, а как быостановился и застыл на его лице.