Тайник теней - Мария Грипе

– Я все равно не сдамся, Давид! Ты знаешь, я могу быть упрямой.

– Да уж, но я не представляю, куда ты клонишь.

– Не представляешь?

Давид бросает на Каролину быстрый взгляд и, запрокинув голову назад, разражается нервным смехом:

– Ты что, ревнуешь?

– Ревную? Да ты с ума сошел?

– Нет, но ведь ты должна была заметить, что с некоторых пор я перестал тебя обожать.

– Конечно, я заметила. Ну и что?

– Наверно, тебе скучно?

– Вовсе нет. Я чувствую облегчение, ведь пьеса давно доиграна до конца. И для тебя, и для меня. Удручает лишь, что ты не завел ничего нового в своем репертуаре.

– Что ты имеешь в виду?

В голосе Давида звучит обида.

На мгновение Каролина задумывается и отвечает не сразу, но Давид выжидающе смотрит на нее, повторяет вопрос, и тогда она выплескивает на него все, что думает, прямо и без обиняков. Что актером он стал никудышным не только в сравнении с собой, каким он был прежде, но и в сравнении с другими. Вместо самого лучшего студента он стал самым худшим. Почему? Должна же быть какая-то причина?

Давид, не отрываясь, смотрит на Каролину, не отвечает, на лице его застыла странная, ничего не выражающая маска.

– Тебе, похоже, больше не интересно то, чем ты занимаешься. Ты словно полностью утратил вдохновение. С тобой наверняка что-то случилось. Если бы только ты захотел рассказать мне обо всем, я постаралась бы тебе помочь. Ведь я же знаю, на что ты способен! В твоем таланте никто не сомневается. Ты из тех, кто на самом деле рожден быть актером. Но сейчас ты изо всех сил пытаешься доказать обратное. Ты мучаешь сам себя… по какой-то непонятной причине. Может, объяснишь, зачем?

Давид театральным жестом ударяет себя по лбу.

– Что я слышу?! Добрая самаритянка…

– Давид… я говорю серьезно.

– Я тоже. И эта роль не к лицу тебе, Каролина. К сожалению. Ты играешь ее отчаянно плохо. К тому же ты знаешь не хуже меня, что никто не может помочь мне, кроме меня самого. А я не хочу помогать себе. В этом-то все и дело. А теперь мне пора. Извини меня.

Давид встает. Но тут же садится снова. Каролина молча глядит на него. Ей нечего больше сказать. Самое худшее в том, что она вдруг поняла его. В чем-то они с Давидом похожи. Как бы Давид ни вел себя по отношению к ней, она не сердится на него, а лишь глубоко ему сочувствует.

Она улыбается ему, а он ей.

– Так или иначе, спасибо тебе, Каролина.

Она молча кивает.

В этот момент дверь открывается, и входит молодая женщина. Она останавливается и оглядывается, словно ища кого-то, бросает беглый взгляд в их сторону, а затем садится за столик рядом со входом. Раскрывает газету, которую просматривала Каролина, и прячет за ней свое лицо.

Это удивительно красивая женщина. Давид быстро взглянул на нее, когда она вошла, но больше не смотрит в ее сторону, а Каролина не может оторвать от женщины глаз. И причиной тому не только красота.

Отнюдь. Здесь что-то большее.

Едва она появилась, в воздухе повисла напряженность. Точь-в-точь как в театре, когда зрители заняли свои места и ждут, когда поднимется занавес и начнется спектакль. Или в кинотеатре перед тем, как погаснет свет. Каролина чувствует, что сердце в груди начинает бешено колотиться. Перед ней разыгрывается неизвестная пьеса!

– Что с тобой, Каролина?

Давид смотрит на нее. Он заметил в ее взгляде внимание и беспокойство.

– У тебя странный вид.

Каролина качает головой.

– Можешь сказать, что случилось? – снова спрашивает Давид.

– Нет, не могу. Здесь что-то вот-вот произойдет, я это чувствую, но… Нет, я не знаю.

Она встает.

– Ты говорил, что торопишься. Так что лучше мне уйти. До свидания!

Каролина поспешно направляется к двери, Давид идет следом. Молодая женщина сидит, погрузившись в чтение газеты, и не смотрит в их сторону.

Но на улице Давид останавливается. Каролина быстрым шагом идет дальше, а он некоторое время стоит, глядя ей вслед, – Каролина чувствует это спиной. Собираясь перейти улицу, она оборачивается, чтобы помахать ему. И тут замечает, что он прошмыгнул назад, в кондитерскую.

Что бы это означало? Ведь он так спешил!

В голове промелькнула идея остановиться и подождать, пока он снова выйдет. Но – не будет же она шпионить за Давидом! Не стоит так опускаться. Лучше пойти поскорее к Ингеборг, как она обещала. Каролина прибавляет шагу и больше не оглядывается.

Ингеборг знает, что Каролина хотела поговорить сегодня с Давидом. Она тоже считала, что это сделать необходимо, но, когда она спрашивает, как прошел разговор, Каролина качает головой.

– Разговор вышел пустым.

– Но ведь ты не из тех, кто сразу сдается?

– Да, но Давид не хотел говорить, а я не смогла его заставить.

– Плохо. – Ингеборг задумалась. – С ним наверняка стряслось что-то крайне серьезное, да?

– Похоже, что да. Но, к сожалению, мы с тобой, Ингеборг, мало что можем сделать.

– Да, раз он не хочет говорить, то… Ты беспокоишься за него?

– Не знаю… И да и нет… Он сказал, что единственный, кто может ему помочь, это он сам.

– Остается только надеяться, что он сделает это. Как можно скорее!

– Но он сказал, что не хочет себе помогать.

– Что? Не хочет себе помогать?

– Да. Он так говорит.

Каролина вздыхает, а Ингеборг озабоченно смотрит на нее.

– И все же жаль Давида.

– Боюсь, и мне тоже.

Через несколько дней Каролина получает длинное письмо. Она сразу узнает почерк на конверте. Письмо от Давида, вот что он пишет:

«Бесценная моя благодетельница!

С болью в сердце я вынужден был вчера так внезапно расстаться с тобой. Я понимаю, что ты разочарована во мне. И у тебя есть причины.

Постараюсь быть с тобой откровенным, и без «театральных штучек», как ты любишь выражаться. Но это, как ты понимаешь, мне не так легко. Моя суть есть притворство. Как, полагаю, и твоя.

Хотя ты более меня преуспела в этом. Ты можешь даже предстать доброй самаритянкой, так что я едва не поверил тебе. Вот поэтому я решил написать. Я прошу тебя простить меня за мою критику и утверждение, что ты плохо играешь эту роль. Напротив, ты была великолепна. Я солгал, потому что заметил, что ты говоришь серьезно, а я не мог выносить твоего сочувствия. Я начинал жалеть себя, а это, как ты знаешь, ни к чему не приводит. А только еще больше ослабляет человека. Я готов был расплакаться.