Крестьянский бунт в эпоху Сталина - Линн Виола

«Мартовская лихорадка» — волна бунтов крестьян в 1929–1930 гг. была коллективным актом отчаяния и сопротивления. Открытый бунт совсем не присущ крестьянскому сопротивлению, однако если он все же происходит, то это говорит о необычайном накале накопившейся злобы. Чтобы крестьяне, как и любой подчиненный слой общества, решили прибегнуть к массовому насилию, требовались либо крайняя жестокость, либо полное попустительство со стороны властей. В годы коллективизации активное противостояние крестьян решениям правительства стало небольшим, но драматичным и значимым эпизодом в истории крестьянских протестов и политики времен сталинизма. В краткосрочной перспективе оно сыграло ключевую роль в процессе изменения политического курса центра, заставив правительство пойти на большие уступки в марте 1930 г., а также выдвинуть идею новой кампании — по выявлению «козлов отпущения» среди тех, кто нес ответственность за проведение коллективизации. Их обвиняли в «головокружении от успехов» и фанатизме{852}. В долгосрочной же перспективе восстания крестьян в Советской России, как и в других частях мира, лишь способствовали усилению процесса централизации и дальнейшему ужесточению репрессивных тенденций{853}. Они привели к возникновению культуры гражданской войны в эпоху первой пятилетки, способствуя дальнейшей милитаризации общества, укреплению сталинского барачного социализма, а также созданию атмосферы постоянной угрозы нападения врага. Деревня, как и страна в целом, может рассматриваться в качестве осажденного государства — огромной площадки для наращивания и обучения легионов солдат, лояльных к государственному аппарату репрессий.

Крестьянский бунт не только подавлялся вооруженными силами и затушевывался в своем политическом аспекте в 1930 г. В долгие десятилетия замалчивания и цензуры в СССР, высокомерия и господства тоталитарной модели в западной советологии эти события «выпали» из истории{854}. А это часть советского наследия, крестьянской истории, которая достойна внимания ученых и новых исследований за пределами материала, представленного в данной работе. Значение этой тематики обусловлено не только фактом мощного и повсеместного противостояния сталинскому государству, но и тем, что ее раскрытие проливает свет на крестьянскую культуру сопротивления. Протест того времени был элементом давней традиции крестьянского неподчинения, народной культуры протеста, которую знали и в которой жили и русские крестьяне, и все крестьяне вообще. Именно в этом смысле крестьянский бунт не следует рассматривать лишь как главу истории сопротивления. Он представляет собой фундаментальную часть истории крестьянства, в данном эпизоде воплотившуюся в гражданскую войну против советской власти, крестьянскую войну во всех ее проявлениях.

Бабьи бунты — особая форма крестьянских восстаний, самый известный симптом мартовской лихорадки и наиболее яркий пример форм и особенностей крестьянского сопротивления периода коллективизации. Термин «бабьи бунты» можно дословно перевести как «бунты женщин», однако этот перевод не отдает должное его особым историческим и культурным корням. «Баба» обозначает женщину, живущую в деревне согласно принятым в ней обычаям. «Баба» часто считается неграмотной, некультурной, суеверной, охочей до слухов, готовой по любому поводу удариться в истерику. Здесь налицо некоторые элементы стереотипности. Прилагательное «бабьи» придает особый оттенок и усиливает следующее за ним существительное. Бунт — спонтанный, неконтролируемый и неудержимый взрыв крестьянского протеста против властей. Это восстание, у которого нет видимой цели, непредсказуемое и всегда опасное. Таким образом, бабий бунт — восстание женщин, характеризующееся истерией, непредсказуемым поведением, разгулом злобы и насилия.

Именно в таком значении и с таким оттенком использовали этот термин партийные руководители, местные работники и другие наблюдатели. Бабьи бунты практически никогда не воспринимались как несущие политическую или идеологическую окраску. Напротив, они были самым скверным воплощением «мартовской лихорадки». Причины таких восстаний в основном связывали с пагубным влиянием мужчин-агитаторов, кулаков и подкулачников, которые, по всей видимости, использовали склонность «бабы» к безрассудной истерии в своих контрреволюционных целях, или же с ошибками коммунистов, которых охватило «головокружение от успехов». На бабьи бунты смотрели гораздо снисходительнее, чем на аналогичные протесты мужчин. Даже если дело доходило до уголовно наказуемых преступлений, применялись не столь строгие наказания. Не то чтобы к женскому полу относились лучше, просто его представительницы были, по мнению властей, самыми темными из вообще темных народных масс. Поэтому, как непослушное дитя или бодливая коза, «баба» не несла прямой ответственности за свои действия, даже в тех случаях, когда подвергалась выговору или наказанию.

Партийные работники воспринимали крестьянские действия, в основном исходя из своих представлений, в данном случае крайне идеологизированных и политизированных, о крестьянских нравах и обычаях. Однако, как показал Дэниэл Филд, сложившийся у государственных лиц образ крестьян последние зачастую использовали в собственных целях. В своем исследовании крестьянских волнений Филд предполагает, что крестьяне манипулировали своей репутацией, дабы защититься от наказаний и оправдать стычки с представителями властей, которые, по словам крестьян, нарушали волю царя{855}. Подобная уловка, позволявшая замаскировать акты протеста против властей, была привычной тактикой крестьянства во время антиправительственных восстаний{856}. Крестьянки же располагали дополнительным преимуществом при столкновениях с советской властью. Они не только могли играть на существовавшем в глазах властей образе крестьянства как темной массы, идеологического друга или врага, но и апеллировать к образу «буйной женщины», как его называет Натали Земон Дэвис в своем исследовании, посвященном ранним этапам истории Франции Нового времени. По ее словам, это «образ, который мог использоваться… чтобы оправдать восстания и политическое неповиновение как женщин, так и мужчин в обществе, где у низших классов было мало возможностей официально выразить протест… она [буйная женщина] не отвечала за свои поступки, находясь во власти эмоций»{857}. Если «баба» действительно походила на «буйных женщин» других времен и культур, то вполне возможно, что бабьи бунты искажали официальную картину протеста крестьянских женщин и не были такими хаотичными, как казалось сторонним наблюдателям. В той же мере, в какой причины массовых выступлений коренились в «классовой» природе крестьянского недовольства, их основная форма — бабий бунт, как и его особенности, являлись порождением крестьянской культуры сопротивления.