Крестьянский бунт в эпоху Сталина - Линн Виола

Комарченко не мог предположить, насколько пусты окажутся его угрозы в последующие месяцы и годы, когда голод, вызванный хлебозаготовками, охватит страну, унося миллионы жизней и нанося по крестьянам еще более безжалостный удар, чем в период коллективизации.

К началу лета 1930 г. на большей части территории страны «мартовская лихорадка» постепенно пошла на спад. Не принимая во внимание разбои, которые случались в некоторых районах в начале 1930 г., о чем пойдет речь в следующем разделе этой главы, можно сказать, что коллективные формы активного сопротивления крестьян относятся в основном к первой стадии сплошной коллективизации. Исключением являются демонстрации и бунты, вызванные голодом или его угрозой. В нескольких отчетах, например, сообщается о проникновениях в зернохранилища{822}. В августе 1931 г. в деревне Башкатово Обоянского района толпа крестьян численностью, по разным оценкам, от 50 до 150 чел., вооружившись вилами и дубинками, попыталась остановить кампанию по хлебозаготовкам; их примеру последовали жители других деревень района{823}. Массовые выступления прошли также в Нижнем Поволжье в начале февраля 1931 г. В деревнях Соляно-Займище, Черный Яр и Каменный Яр крестьяне требовали дать им хлеб и промышленные товары. Это случилось после того, как райисполком отдал приказ запретить выдачу хлеба и товаров не членам колхоза, сопроводив это объяснением: «Кто не работает — тот не ест»{824}.[85] Иногда причиной бунтов становилась коллективизация, однако таких случаев было намного меньше, чем в 1930 г. Тем не менее источники ОГПУ сообщают, что в Центрально-Черноземной области «кулаки и антисоветские элементы» продолжают подбивать крестьян на бунт, говоря, что благодаря массовым выступлениям в предыдущие годы «не было допущено окончательное разорение крестьянства». Для подтверждения этого вывода ОГПУ приводит следующие заявления крестьян: «Мы лучше сделаем им, как в прошлом году»; «Принудительно заставляют ссыпать семфонд для того, чтобы сеять коллективно, но мы знаем, что делать, прошлой весной ничего не вышло, не выйдет и теперь»; «Начинается опять сначала, но мы ученые, были бы немного поорганизованнее в прошлом году, мы бы тогда отбили охоту строить колхозы»{825}.

Некоторыми свидетельствами подтверждаются немногочисленные случаи массовых выступлений в период голода 1932–1933 гг. По словам Федора Белова, в колхозе, председателем которого он впоследствии стал, во время голода крестьяне объединялись в группы от 30 до 40 чел. и, вооружившись ножами и кольями, защищали те малые запасы зерна, что у них оставались{826}. Из Котельнического района Нижегородского-Горьковского края поступали сообщения о «кулацких выступлениях», произошедших в марте или апреле 1932 г. В результате беспорядков несколько человек были убиты; кроме того, были случаи нападений и разрушения целого ряда административных зданий{827}. Российский историк В.В. Кондрашин, специалист по периоду голода в стране, пришел к выводу, что случаи массовых выступлений в эти годы были исключением и что объясняется этот факт вполне обоснованным страхом крестьян. Однако он отмечает несколько случаев подобного сопротивления, включая один, который имел место в волжской деревне Красный Кулич Ртищевского района. В тот раз жители деревни объединили усилия, чтобы захватить зерно в колхозном хранилище, до того как оно будет вывезено{828}.

«Мартовская лихорадка» 1930 г. стала последней волной активного народного сопротивления в России, завершающим массовым действием крестьянства в гражданской войне против советской власти. Бунты 1929–1930 гг. были тесно связаны с попытками правительства провести социалистическое преобразование деревни путем коллективизации, раскулачивания и атеизации. Когда наступил следующий период активных мероприятий по коллективизации, который пришелся на осень 1930 г., крестьяне были слишком измотаны нехваткой продовольствия и правительственными репрессиями, чтобы продолжать оказывать активное коллективное сопротивление. К этому времени неотвратимость и окончательность процессов коллективизации были куда более очевидны, чем зимой 1929–1930 гг. Кроме того, государство также сделало выводы из уроков прошлого и совершало меньше промахов. Во время второй волны раскулачивания все без исключения крестьяне, признанные кулаками, подлежали переселению — раньше же их делили на категории и некоторым позволяли остаться по месту жительства{829}. Все мероприятия теперь проводились более организованно и тайно, хотя для крестьян они имели те же драматичные последствия. Большинство крестьян из-за нужды, отчаяния и усталости теперь предпочитало смириться с системой и выражать протест в другой форме. Те же, кто не согласился с новыми правилами, либо бежали в города, либо были вынуждены лицезреть упадок своего хозяйства, находясь под гнетом высоких налогов и постоянного сокращения частного сельскохозяйственного сектора. Для некоторых убежищем стали леса — последнее пристанище свободы, где крестьяне жили вне всяких законов.

В период коллективизации и в последующие годы в Советской России получили распространение бандитские формирования и разбой. Понятия «банды», «бандит» и «бандитизм», принадлежащие советской терминологии, описывают форму коллективного сопротивления — еще один способ, который использовали крестьяне для выражения массового протеста. Бандитами становились группы крестьян, лишенных собственности, бродячих мародеров, помешанных на мести. Оказываясь в населенной местности, они брали все, что им было нужно, и все, что хотели. Явление бандитизма не было новым ни для России, ни для культуры крестьянства в целом{830}. До этого самым близким по времени периодом проявления бандитизма были годы Гражданской войны. И хотя 1920-е гг., по сути, стали периодом затишья, сообщения о разбоях иногда поступали из необжитых и малонаселенных районов Восточной Сибири и Средней Азии{831}. Новую волну бандитских нападений вызвала коллективизация, когда беззаконие провоцировалось «сверху», а крестьяне, ведомые многолетней традицией и отчаянием, уходили в леса.

Советское правительство, подобно многим до него, использовало термины «бандит» и «бандитизм» с целью деполитизации явления, придавая криминальный оттенок самому существованию и деятельности этих групп, которые в основном состояли из молодых крестьян. В реальности некоторые аспекты их деятельности действительно могли быть узко истолкованы как криминальные, а часть членов этих групп имела криминальное прошлое. В Сибири — сердце бандитизма — в конце 1920-х гг. действовали примерно 9 000 сосланных криминальных элементов, которым удалось бежать в леса и присоединиться к бандам, что было обусловлено недостаточным контролем над ссыльными крестьянами{832}. Во второй половине 1929 г. суды Сибири вынесли смертные приговоры 157 членам бандформирований — 119 из них были объявлены «уголовниками-рецидивистами»{833}. Однако членами банд становились и обычные крестьяне: беглые кулаки и те, кого назвали кулаками, кулаки, сумевшие вырваться из-под ареста или из мест ссылки, а также те, кто был недоволен советской властью. Согласно одному из отчетов, около половины преступных группировок в Томском и Славгородском округах составляли кулаки, которые не смогли примириться с новыми советскими реалиями{834}. Судя по донесениям, в 1931 г. беглые кулаки организовывали преступные группы в Чумаковском районе Западной Сибири. В 1934 г. в Московской области крестьяне, бежавшие из мест ссылки, действовали в составе воровских банд{835}. Из других регионов также поступали сообщения об активном участии в подобных группах кулаков и вообще крестьян{836}. Последние, таким образом, составляли значительную часть бандформирований, однако точно степень их участия не установлена. Более того, в тот период социальной нестабильности и юридической эфемерности такие понятия, как «уголовник» и «кулак», должны рассматриваться как взаимосвязанные, а иной раз — даже как взаимозаменяемые. «Сбежавшие из-под ареста» могли быть крестьянами; кулаки могли быть уголовниками; «крестьяне» и «кулаки» считались одним и тем же. По словам Эрика Хобсбома, исследовавшего это явление, человека могли счесть преступником, «если он не делал ничего предосудительного по местным традиционным меркам, однако его действия представлялись таковыми в глазах государства или местных управленцев»{837}. Другими словами, явление бандитизма нельзя рассматривать ни как порождение определенной политической конъюнктуры советской эпохи, ни как уголовную деятельность. Скорее, его следует считать альтернативной формой крестьянского сопротивления, которая проистекала из традиционной культуры несогласия.