Между Амуром и Невой - Николай Свечин

Майор вынул из кобуры револьвер и шагнул в спальню. Лобов, полуодетый, стоял с дымящейся двустволкой в руках и смотрел на него с ненавистью.

— Загрызу сволочь…

— Здорово, Шеломаев.

Лицо петербургского «короля» дрогнуло, стало растерянным.

— Старик исправник ещё жив; просил передать вот это…

Таубе выстрелил бандиту прямо в серде; того отбросило на стену, но он устоял.

— … а его императорское величество — вот это.

Вторая пуля разнесла Лобову-Шеломаеву голову.

Через минуту на дворе сошлись все четверо офицеров. У Сенаторова ухо висело на лоскуте кожи, кровь бойко лилась на шитый золотом погон. Его перебинтовали, затем команда Таубе уселась в закрытую коляску и быстро укатила. В городе начало уже светать.

Уже на следующий день, как оказался в Петербурге, Лыков поехал в Упразднённый переулок. Он сразу почувствовал, что отношение к нему в Департаменте полиции изменилось. Извлечения из многостраничного рапорта Алексея о перенесённых приключениях были представлены государю, и тот изволил начертать на полях: «Достойно наивысшей похвалы». В самый день приезда сыщика принял и обласкал министр. Плеве загадочно улыбался и сочинял наградную реляцию удалому коллежскому асессору, а уж Благово ходил вокруг своего ставшего знаменитым ученика кругами и всё пытался его подкормить. Сам Павел Афанасьевич тоже был у государя на виду и даже удостоился личной аудиенции; ходили слухи, что ему дадут ключ.[179]

Наверху было признано, что именно Лыков, с риском для жизни совершивший полугодичную командировку в Забайкалье и Манчжурию, выяснил заговор с целью цареубийства. Благово кстати напомнил про февраль 1881 года, когда Алексей пролил свою кровь, спас от покушения в Нижнем Новгороде предыдущего императора, но награды за это так и не получил. Сыщика ожидало какое-то серьёзное отличие; пока же дело, которым он занимался, было строго засекречено — ещё не все его фигуранты ответили за содеянное… В частности, Корпус жандармов и столичное градоначальство были в полном неведении относительно операции разведки и участия в ней некоторых чиновников Департамента полиции.

Одним из неожиданных следствий опасной командировки стали предложения МВД по административной реформе. Товарищ министра Иван Петрович Дурново спрашивал мнения Алексея: не стоит ли разделить генерал-губернаторство Восточной Сибири на Сибирское и Амурское, с целью улучшения управления огромными территориями.[180]

И, наконец, Лыкову дали три дня отпуска и выделили служебный экипаж. В нём сыщик и подъехал к дому Озябликова, как только смог освободиться от всех важных аудиенций. На углу Упразнённого переулка и Витебской улицы он увидел городового; этого раньше не было. Получалось, что он словно бы караулит Власа Фирсовича.

В доме было тихо, как при покойнике. Сожительница Озябликова, осунувшаяся и подурневшая, с синими кругами под глазами, не спрашивая, отвела Алексея к хозяину, как будто его ждали. Со времени штурма дома Лобова минуло три недели; по словам Благово, отставной штабс-капитан за это время ни разу не вышел на улицу, зато зачастил доктор. Из всего воинства питерского «короля» Озябликов остался один: кого не застрелили разведчики, тех арестовала полиция.

Лыков входил к другу своего покойного отца с тяжёлым сердцем. Он не мог отпустить его, как отпустил Челубея — не ему решать такой вопрос. Но даже будь его, Лыкова, воля, он не простил бы этому человеку его преступления. Как мог боевой офицер, дававший присягу, дойти до участия в покушении на государя? Поэтому, когда коллежский асессор ступил в знакомый кабинет, лицо его было печальным и суровым.

Влас Фирсович лежал на диване в шлафроке; грудь его была перебинтована, в комнате остро пахло лекарствами. Совсем недвижимые, исхудалые восковые пальцы, едва заметное дыхание, провалившиеся вглубь черепа глазницы. Разительная перемена произошла с бывшим начальником лобовского штаба: за те шесть месяцев, что они не виделись, он состарился лет на тридцать. Было шестьдесят — крепкий, уверенный в себе человек, с твердой походкой и ясным пониманием жизни. А теперь — девяносто; дряхлая развалина, живой труп.

Услышав шаги, Озябликов нехотя приподнял веки, увидел Алексея — и весь дёрнулся и даже попытался приподняться на локте.

— Жив!..

Лыков мигом подсел к больному, взял его бессильную ладонь в свою руку:

— Как же так, Влас Фирсович? Что это такое?

— Ты жив… слава Богу!.. Вот, Алеша… — хрипло, чуть слышно сказал Озябликов, — сьел… сам себя сьел изнутри… Застрелиться хотел, когда случилось… дочерей пожалел — они у меня сильно верующие… Но всё равно убил себя, только медленно, мучительно… терзаниями запоздалыми убил… что на государя посягнул… а когда Елтистов в Сибирь уехал тебя стрелять… отпустил его, не придушил… а мог… Побоялся, себя пожалел… а когда телеграмма от кержака пришла, что ты убит — плакал тайно… А ты живой… Это подарок… лучший мне подарок перед смертью! Спасибо, что пришёл, не побрезговал… Обманул, значит, этих? Молодец… А что Челубей — тоже живой?

— Жив и здоров. Я отпустил его в Америку. Его взаправду чуть не убили, не я, а люди Бардадыма. Мы их там выжгли, весь гадюшник, подчистую… Одна девушка, чеченка, его выходила, с того света вернула. Они вместе уехали; начнут там новую жизнь — Бог им в помощь.

— Хорошо… А Елтистов?

— Стрелял мне в спину до трёх раз. Я был в бурке.

— Эх, вольно-оправится… — усмехнулся кончиками бесцветных губ штабс-капитан. — Кассир — он и есть кассир… А я умираю. Я ещё тогда хотел умереть, в ту ночь… Схватил револьвер и выскочил на улицу; пусть в бою убьют… А там солдаты… Не мог. Были б полицейские — ты уж извини меня, Алеша — я бы смог, и погиб бы там… а в русского солдатика стрелять рука не поднялась… Вернулся в дом… ждал, ждал… а ваши всё не идут… От ожидания этого и заболел… Тюрьмы боялся, на старости-то лет… и перед дочерьми стыдно… А потом стыдно стало за другое: что сына своего единственного друга убить дозволил… а тут Бог услышал… услышал…

И вдруг испугался:

— Ты не арестовать ли меня пришёл?

Вцепился слабыми пальцами в ладонь Алексею, задрожал, как в ознобе.

— Нет, нет, — поторопился успокоить его Лыков, — в таком состоянии арестовывать нельзя, я начальству объясню! Живите дома, сколько получится. Никто вас не тронет, обещаю.

— Спасибо… Скорей бы уж, Алеша… Устал… А всё хороший нынче день; помирать уже можно — ты живой… Ты простил ли меня?.. Прости, Алеша… прости, ежели можешь…