День, когда мы были счастливы - Джорджия Хантер

– Чтобы можно было пить ребенку, – сказала мать малыша, хотя Белла убеждена, что свежее коровье молоко не навредит ребенку.

Она думала возразить – подниматься наверх опасно и в сложившейся ситуации попросту глупо, но придержала язык, не желая нарушать сложившуюся дружескую обстановку. Сегодня ее очередь кипятить молоко.

Она смотрит на часы. С последнего взрыва прошло почти тридцать минут. Затишье. Стоящий рядом с ней у подножия лестницы Яков кивает.

– Будь осторожна, – говорит он.

Она кивает в ответ и поднимается по лестнице с ведром в руке, потом торопливо проходит по коридору на кухню. У плиты она переливает молоко в сотейник, чиркает спичкой и поворачивает черную ручку под конфоркой, чтобы зажечь газ. Пока молоко закипает, она на цыпочках подходит к окну. Городской пейзаж нереальный. Каждое третье здание на улице Дануси разрушено до основания. Остальные стоят, но лишившись крыш, как будто им отрубили головы. Она оглядывает небо и ругается, завидев гудящий рой самолетов люфтваффе. Проклятье. Сначала самолеты кажутся маленькими, но они приближаются, а потом меняют курс и исчезают. Белла отходит от окна, жалея, что не может следить за ними. Она внимательно прислушивается, сердито поглядывая на молоко и мысленно приказывая ему закипеть. В следующее мгновение гул моторов над головой становится громче. Она слышит, как Яков стучит снизу ручкой швабры, подавая сигнал возвращаться в подвал. Должно быть, он тоже слышит самолеты. А потом где-то неподалеку падает бомба, и комнату трясет, отчего на полках звенят фарфоровые тарелки. Яков снова стучит, на этот раз сильнее. Сквозь доски пола Белла слышит, как он зовет ее.

– Белла!

– Иду! – кричит она, выключая плиту.

Еще одна бомба. Уже ближе. Возможно, в их квартале. Ей следует бросить все и бежать, но она решает сначала забрать молоко и оборачивает руку полотенцем. Протянув руку к сотейнику, она слышит какой-то новый звук. Сначала он похож на утробное кошачье мяуканье. «Забудь про молоко», – ругает она себя и разворачивается, бросив полотенце. Но слишком поздно. Она едва успевает добраться до двери, как окно взрывается. В кухне становится темно от сажи, и Беллу сбивает с ног. Она беспомощно молотит руками воздух, двигаясь медленно, как будто под водой, как будто пытаясь сбежать из плохого сна. Осколки стекла. Шрапнель. Разбитые тарелки разлетаются с полок. Белла падает на живот и лежит неподвижно, закрывая затылок руками, стараясь дышать, но из-за дыма это трудно. Взрывается еще одна бомба, и пол под Беллой ходит ходуном.

Яков уже кричит, но его голос звучит глухо, издалека. Зажмурившись, Белла проверяет, цела ли она. Шевелит пальцами рук, ног. Конечности на месте и, похоже, работают. Но она мокрая. Это кровь? Она не чувствует боли. Что горит? Сбитая с толку, она садится, кашляя, и открывает глаза. Кухня в тумане, как будто Белла смотрит на нее через грязное стекло. Она моргает. Когда мир приобретает четкость, она замечает серый шлейф, тянущийся к потолку от задней части плиты. Белла замирает: она выключила конфорку? Выключила же? Да, да, конфорка выключена. Белла смотрит на обломки на полу: осколки окна, разбитые тарелки, щепки, десяток больших оплавленных кусков шрапнели. Сотейник лежит на боку в луже молока. Белла смотрит на свою одежду – крови нет, она мокрая из-за молока.

– Белла! – кричит Яков, и его голос дрожит от страха.

Неожиданно он оказывается рядом, садится на корточки, ощупывает ее плечи, щеки.

– Белла! Ты в порядке?

Белла слышит его, но слабо. Она кивает.

– Да, я… я в порядке, – бубнит она.

Яков помогает ей встать. Запах такой, будто что-то горит.

– Плита? – спрашивает Яков.

Слышится шипение.

– Я ее выключила.

– Давай выбираться отсюда.

Ноги Беллы шатаются, как ходули. Яков помогает ей встать и закидывает ее руку себе на плечо, почти волоча ее к лестнице в подвал.

– Ты уверена, что в порядке? Я думал… думал…

– Все хорошо, любимый. Я в порядке.

Пригород Варшавы, оккупированная Германией Польша

конец сентября 1944 года

С начала августа, когда на Варшаву начали падать бомбы, прошло почти восемь недель. Когда упала первая, Мила подумывала одолжить машину, чтобы забрать Фелицию из монастыря во Влоцлавеке, но понимала, что не доберется туда. По крайней мере живой. Варшава превратилась в гигантское поле боя. Все попрятались. Окружившие город немцы сидели в бункерах, готовые атаковать, как только Армия Крайова покажет слабость. Покинуть город было невозможно. Поэтому она побежала на квартиру к Халине, в центре города на улице Ставки, где дни и ночи напролет, сбившись в кучу с сестрой и Адамом в подвале их дома, они в темноте слушали, как над ними уничтожают город.

Раз в неделю или около того друг из подполья приносил небольшой сверток с едой и новости. Все они были неутешительными: поляков превосходили числом, им не хватало оружия; в Воле убили десять тысяч жителей, в Старом городе – семь тысяч; десятки тысяч увезли в лагеря смерти; не пощадили даже больных – были убиты почти все пациенты Вольской больницы. Осада продолжалась, и Армия Крайова начала отчаиваться.

– Сталин прислал подкрепление? – спрашивал Адам каждый раз, когда ему приносили новости от подполья.

Ответ всегда был отрицательный – никаких признаков помощи от русских. Бомбежки продолжались, и постепенно когда-то процветающая столица Польши исчезала. Через неделю была разрушена треть города, потом половина, потом две трети.

Разлука с дочерью убивает Милу. Она не знает, подвергся ли Влоцлавек бомбардировкам, и не додумалась спросить, есть ли в монастыре бомбоубежище. Еды мало, аппетита еще меньше, и брюки начали спадать с талии. Она застряла. И с каждым проходящим днем – она насчитала пятьдесят два – ее отчаяние растет. Кажется, что каждые несколько минут пол ходит ходуном, когда стальные бомбы обрушиваются на землю, разрывая на куски дома, магазины, школы, церкви, мосты, машины и людей. И она ничего не может сделать, только слушать и ждать.

Тюрьма Монтелюпих, Краков, оккупированная Германией Польша

7 октября 1944 года

Халину вырывает из сна металлический щелчок ключа в замке и звук скребущей по бетонному полу решетки, когда дверь в камеру рывком открывается. Она прищуривает незаплывший глаз.

– Бжоза! – брызжет слюной Бетц. – Вставай. Быстро.

Халина медленно встает, стараясь дышать ровно, несмотря на резкую боль в спине. За четыре дня заключения ее допрашивали более десяти раз. И после каждого допроса она возвращалась в камеру с новыми синяками, каждый из которых был более фиолетовым, чем предыдущий. Она на грани. Но знает, что должна проглотить боль, унижение, кровь, капающую из носа, лба, верхней губы. Нельзя сломаться. Ей хватает ума понять, что те, кто сдался, не возвращаются. И она отказывается делать последний вдох в этой богом забытой тюрьме. Она не может позволить – и не даст – гестапо победить.