Путь на восток - Мила Гусева

распущенных волосах, скользят по мягким каштановым прядям, бережно поглаживают макушку — какая несусветная глупость… как будто это может чем-то помочь.

Жалкий шарф пропитывается насквозь в считанные секунды… или минуты?

Не могу сказать точно, кажется, от тотального шока я совсем утратила ощущение времени. Сильно прикусываю губу с внутренней стороны, отчаянно надеясь, что вспышка боли поможет мне собраться с мыслями.

Но в голове по-прежнему пусто. Нет никаких мыслей, никаких идей, никаких предположений, что можно сделать.

Да и можно ли?

— Уэнсдэй… — едва слышный хрипящий шёпот вспарывает моё сознание подобно остро заточенному скальпелю. Голос хренова героя звучит настолько тихо и надтреснуто, что я не сразу понимаю, что это не плод моего воспалённого воображения, а действительно происходит наяву. — Посмотри на меня, Уэнсдэй…

Но я не могу посмотреть.

Мой немигающий остекленевший взгляд упирается в заплаканное лицо Синклер, а предательски дрожащие пальцы продолжают машинально перебирать волосы Торпа. Мягкие спутанные пряди испачканы липкой кровью, которой с каждой секундой становится всё больше — на моих потёртых чёрных джинсах, на его помятой серой футболке, на грязной кафельной плитке на полу этого проклятого супермаркета. Oh merda.

Всю свою жизнь я рьяно избегала любых привязанностей, считая подобную слабость более губительной, нежели зависимость от белой кокаиновой дорожки или героина, разогретого в алюминиевой ложке и пущенного по вене. Но все несокрушимые принципы безвозвратно пали в ту роковую минуту, когда дуло Кольта уперлось мне промеж лопаток — и продолжали разрушаться, когда я позволила Торпу поцеловать себя, когда добровольно пришла к нему в комнату в одном полотенце, когда без тени сомнений впустила его в своё тело, в свои мысли и в своё сердце.

А теперь я точно знаю две вещи.

Всего две.

Я не смогу его спасти, как бы ни старалась.

И я непозволительно сильно привязалась к этому человеку.

Он умрёт, непременно умрёт.

А я останусь жить в этом агонизирующем мире. С вечной сосущей пустотой на месте органа из двух желудочков и двух предсердий — и с его ребёнком под сердцем, о котором Торп никогда не должен был узнать. Всё-таки смерть страшна, так невыносимо ужасно страшна… Но не для умирающих. А для тех, кто останется.

— Уэнс… — понятия не имею, каким образом хренов герой ещё находит в себе силы, чтобы произносить моё имя на последних вздохах. Его жизнь безнадёжно утекает из стремительно слабеющего тела, струится сквозь мои безвольно трясущиеся пальцы тёплыми струйками липкой крови, разливаясь вокруг огромной лужей. Но потускневший взгляд малахитовых глаз упрямо пытается поймать мой. — Пожалуйста…

И я сдаюсь. Как всегда сдаюсь.

До боли закусываю нижнюю губу, набираю побольше спасительного кислорода в лёгкие — и очень медленно опускаю взгляд на его лицо с чёткими выразительными чертами. Прямой зрительный контакт сиюминутно отзывается замиранием сердца, сбоем всех систем, и мне вдруг становится так больно, как никогда в жизни. Как там говорят? Разбитое сердце?

Oh merda, какое ужасное неточное клише.

Ведь в эту минуту мне кажется, будто внутри разом ломаются все двести шесть костей.

— Уэнс… Ты должна знать… — мне приходится напрячь слух, чтобы разобрать едва различимые слова. — Я люблю тебя.

Но признание звучит как прощание.

Собственно, оно и является таковым.

Люди склонны к удивительной откровенности, лёжа на смертном одре — вот только какой в этом смысл? Разве от этого мне будет легче выстрелить ему в лоб, когда смертоносная зараза сделает своё дело и заново вдохнёт уродливое подобие жизни в его опустевшую физическую оболочку? Разве от этого мне будет легче раз за разом просыпаться в том мире, где хренов герой не будет доводить меня до зубного скрежета своими дурацкими командами… или до умопомрачения — своими жадными прикосновениями? Разве от этого мне будет легче просто жить дальше в той новой реальности, где его не будет вовсе?

Ответ очевиден.

— Заткнись… Ничего не говори, — шиплю я сквозь зубы, плотнее прижимая окровавленную тряпицу к его растерзанной шее, пока пальцы крепче сжимаются в мягких каштановых волосах. — Не вздумай прощаться, чёрт возьми. Если ты подохнешь, я убью тебя, ясно?

Очевидно, я несу какой-то несусветный бред, абсолютно не контролируя себя и безвозвратно утратив всякое самообладание. Просто-напросто глушу подступающие рыдания в бессвязном хаотичном бормотании — потому что точно знаю, что если замолчу хоть на секунду, тщательно сдерживаемые слёзы неизбежно прорвутся наружу.

А ведь это всё моя вина. Абсолютно всё.

Если бы я не настояла, мы бы не оказались в этом проклятом супермаркете. Если бы я не попыталась незаметно улизнуть в аптеку, хренов герой не пошёл бы за мной. И если бы я не была беременна, ему не пришлось бы спасать меня ценой собственной жизни.

Многотонный груз вины давит на плечи невыносимо тяжёлым прессом — и я чувствую, как безвольно горбится всегда прямая спина, словно из позвоночника разом вынули несокрушимый стальной стержень.

Одна слезинка всё-таки срывается вниз, прокатившись по впалой щеке солоноватой дорожкой и капнув с подбородка на залитую кровью футболку доморощенного героя.

— Не вздумай сдохнуть, не вздумай оставить меня одну. Не вздумай, ясно тебе? — я шепчу как заведённая одни и те же слова как самую заветную мантру, самую сокровенную молитву, не видя и не слыша ничего вокруг.

И ощущаю, как внутренности медленно сковывает ледяной волной кристально чистого страха, когда Ксавье совсем перестаёт реагировать на мой жалкий испуганный лепет. Расфокусированный взгляд насыщенно-зелёных глаз становится совсем стеклянным, трепещущие веки начинают опускаться, а слабое биение пульса под моими пальцами постепенно затихает.

Oh merda, нет.

Нет. Нет. Нет.

Это не должно быть… так.

— Не вздумай бросить меня тут, чёрт бы тебя побрал! — неуклонно нарастающая паника странным образом придаёт мне сил, от чего севший голос наливается сталью, несмотря на плотный колючий ком в горле. — Не вздумай меня оставить, я… Я беременна!

Я не сразу понимаю, что действительно произнесла это вслух — практически прокричала. Осознание сказанного накрывает меня только через пару секунд, когда Энид тоненько взвизгивает, Тайлер издаёт изумлённый невнятный звук, а Ксавье резко распахивает глаза, впившись стеклянным взглядом в моё лицо. Не уверена, что он действительно понял смысл услышанного, но это слегка обнадёживает — по крайней мере, мне удалось заставить его не отключиться.

Вот только какой в этом смысл? Ведь беспощадное рациональное мышление упрямо твердит, что с такими ранами долго не живут.

Как и в случае с Бьянкой, я просто продлеваю его жуткие мучения, не желая смириться с фатальной неизбежностью.

— Нет! Так нельзя! — внезапно заявляет Синклер и упрямо топает ногой, заставив притихшего