Осип Мандельштам - Олег Лекманов

В середине октября 1934 года Мандельштамы сняли комнату у агронома Евгения Петровича Вдовина. Дом находился в глубокой низине.

В феврале 1935 года в редакции газеты «Коммуна» поэта вынудили выступить с докладом об акмеизме «с целью выявления отношения Мандельштама к своему прошлому» (формулировка секретаря партгруппы Воронежского ССП Стефана Стойчева).[747] «В своем выступлении Мандельштам показал, – продолжает Стойчев, – что он ничему не научился, что он кем был, тем и остался».[748] Именно в этом докладе автор «Камня» определил акмеизм как «тоску по мировой культуре» и заявил, что он не отрекается «ни от живых, ни от мертвых». Вместе с тем Мандельштам «говорил, что отошел от акмеизма» (свидетельство воронежского писателя М. Булавина).[749]

В конце марта 1935 года Надежда Яковлевна почти на месяц уехала в Москву. 30 марта в Воронеж прибыл филолог—формалист, тыняновский выученик Сергей Борисович Рудаков.[750] Его, как дворянского, да еще и офицерского сына, выслали из Ленинграда после убийства С. М. Кирова. Осипа Эмильевича Рудаков разыскал уже на третий день после своего приезда в Воронеж.

«Высокий, с огромными темными глазами, несколько крупными чертами лица: резко очерченный рот, черные брови с изломом, длинные ресницы и какие—то особенные тени у глаз – он был очень красив», – вспоминала Рудакова Наталья Штемпель.[751] При Мандельштамах Рудаков почти мгновенно занял место темпераментного собеседника, придирчивого оценщика старых и новых стихов, заботливого опекуна. Когда он сам внезапно заболел скарлатиной, роли переменились. «Полтора дня я пролежал у М, – докладывал Рудаков в письме жене. – Они были изумительно заботливы».[752]

Рудакову, задумавшему написать большую книгу о Мандельштаме, Надежда Яковлевна передала на хранение часть архива поэта. В письме Борису Кузину от 11 июля 1942 года она назвала Сергея Борисовича «самым дорогим мне человеком».[753] Эти слова перекликаются с оценкой Осипа Эмильевича из записки Рудакову от 10 декабря 1935 года: «Вы самый большой молодец на свете» (IV: 161).

И только четверть века спустя исследователям стали доступны многочисленные воронежские письма Сергея Рудакова жене, из которых вдруг выяснилось, что этот молодой и безмерно честолюбивый филолог и непризнанный стихотворец, любя Осипа Эмильевича и терпя Надежду Яковлевну, испытывал при общении с поэтом страшные муки болезненного, уязвленного самолюбия. Во—первых, Мандельштам не признал рудаковских стихов. Во—вторых, Мандельштам якобы принижал роль Рудакова в создании собственных произведений. Так, Сергей Борисович досадливо писал жене о совместной работе с Мандельштамом над стихотворением «Ариост»: «Лика, честное слово – план (количество строф и строк в них, тематика строф, созданная по полустрочным обрывкам) – мой. Вся композиция – лицо вещи – и она прекрасна, стройна. Оська смущен и… старается делать вид, что я «только помогал». Это стало так обидно, что я чуть не плюнул и собрался все бросить и уйти. Какая—то ослиная тупость, страх за свою славу»,[754] «…дикая потребность – выслушать меня, руководиться мною».[755] Так Рудаков изображает отношение к себе Мандельштама в письме жене от 8 января 1936 года.

Еще больше покоробило и отвратило от покойного Рудакова Анну Андреевну и Надежду Яковлевну то обстоятельство, что о Мандельштаме он с несколько наигранным цинизмом в своих письмах зачастую рассуждал как «о опытном кролике или собаке Павлова», а о себе как об «академике» (из письма от 9 июня 1935 года).[756] Или даже – как о чучельнике (в письме от 25 октября 1935 года: «Сейчас занимался „шуточными“ (стихами Мандельштама. – О. Л.) – скоро допотрошу психа»).[757]

Справедливости ради нужно отметить, что в этих же письмах Рудаков посвятил Мандельштаму и другие, глубоко прочувствованные строки: «Близость М столько дает, что сейчас не учесть всего. Это то же, что жить рядом с живым Вергилием или Пушкиным на худой конец (какой—нибудь Баратынский уже мало)» (из письма от 17 апреля 1935 года).[758] И еще: «Пусть он сто раз псих. Кто не может его вынести – только слаб. А кто может – с тем стоит разговаривать. Меня—то он изводил достаточно, а как бы был я к чертям годен, если бы из—за этого только перекис» (из письма от 13 января 1936 года).[759]

Как и в случае с Борисом Кузиным, появление Сергея Рудакова «разбудило» Мандельштама: начало апреля 1935 года ознаменовало собой новый период в Мандельштамовском творчестве – период воронежских стихов.

«17, 18, 19, 20 —дико работает М, – рассказывал Рудаков жене. – Я такого не видел в жизни. Результаты увидишь. На расстоянии это неизмеримо и нерассказуемо. Я стою перед работающим механизмом (может быть, организмом – это то же) поэзии. Вижу то же, что в себе – только в руках гения, который будет значить больше, чем можно понять сейчас. Больше нет человека – есть Микель Анджело. Для 4 строк – произносится 400. Это совершенно буквально. Он ничего не видит. Не помнит своих стихов. Повторяется, и сам, отделяя повторения, пишет новое. Бесится на мои стихи».[760] Так рождались те мандельштамовские стихотворения, которые он сам считал своими вершинными достижениями в поэзии. «М говорил, – фиксирует Рудаков, – что его всю жизнь заставляли писать „готовые“ вещи (монументальные), а Воронеж принес, может быть впервые, открытую новизну и прямоту».[761]