Центумвир - Александра Лимова

Помолчал, разглядывая этикетку. Снова сигарета и глоток. Откидывается назад, глядя в потолок и протяжно выдыхая в него дым.

– Он семь лет назад старшим мог стать. В двадцать семь лет. До него прецедентов подобного рода не было. Из всего этого припизднутого выводка, он один из трех кто реально по праву старшего в старшие вошел бы. Среди тридцати двух главных, только трое реально по праву. По человеческому праву, где действительно старше остальных. Только трое, а могло бы быть четверо. Но он никогда не согласится. С ним такие люди на равных разговаривали, а он в два раза моложе, в три, и они к нему с уважением, потому что… по праву.  Я знаю, как это прозвучит, но очень многое... многие держатся на нем, потому что он не такой ебнутый, как остальные и заставляет думать, что ты не ебнутый, – фыркнул, удрученно приподнял уголок губ. Прикрытые глаза и большой глоток дерущего алкоголя. Выдох. – А ты на самом деле ебнутый, ну, просто такой... с рождения, блять. Класс тварей. – Фыркнул и прикусил губу, зло улыбаясь и глядя во мрак ночи. Сел ровнее глядя на меня сквозь ресницы, – но почему-то веришь ему, что нет. Он заставляет в это верить. Помнить.

Сглотнув, кивнула. Мой жест и бутылка по столу переезжает ко мне. Щелчок его зажигалки, выдох дыма в мою сторону, понимая мой отказ от протянутой им пачки и знак чтобы выдохнул в мою сторону, чтобы впитать так. Глядя мне в глаза, негромко продолжил:

– Ему башку пробил отец, потому что Ярый прилюдн…. притварьно на хуй его послал, протектируя тех, которых на плаху уже привели и шею им отпиливали, а Ярый сказал, что весь круг сломает, в котором тогда мы находились. К слову – очень сильный круг, один из самых сильных, способных работать даже тогда, когда серьезные звенья вырубает, да хоть целые ветви. Мощная система. До Яра. Сказавшего, что если тех, кому он оказывает протекцию, с эшафота живыми не отпустят, то круг рухнет. Сказал своему главному. Своему отцу. Батя возражал, регламент же есть, а там не важно… там все прописано и ему об этом батя сказал, типа напомнил. Вот тогда Ярый его на хуй и послал. И пошел замес. – Протяжный выдох дыма. Полуулыбка Шивы, когда смотрел в пол, повернув голову в профиль. Полуулыбка иссушающая, истощающая. – Спустя несколько часов мы рубанули систему в двадцать семь и три лимона евриков, и восемнадцать сук под ее руины положили. Фигурально выражаясь. Хотя на тот момент буквально уже хотелось, – сглотнул, прикрыл глаза, – потому что Ярого в реанимации откачивали... Он сказал сделать этот обвал и объявить, что это был предупредительный, что базы дальше будут вырубаться и твари будут падать до тех пор, пока с эшафота не сойдут те, кому приговоры батей подписаны. Я должен был это делать, ломать ветви и сносить базы. Не потому что он руки марать не хотел, а потому что, прежде чем пойти на… аудиенцию, сказал мне, что его, скорее всего, там убьют, но я должен тащить дальше насколько получится. И что я следующий. Спросил, готов ли к этому. Я уважаю свое начальство, но, блядь, это действительно был самый тупой вопрос за все десять лет... – тихо рассмеялся. – Мы все были готовы. Потому что он судил. Опровергал чужое постановление, требуя дать право на апелляцию тем, кому вынесен приговор. Стоимость жизней трех человек на плахе смешная была, их продали и выписали им заказной приговор за смешную сумму. Батя автор приговоров этих. Подписал он, зная, что еще нескольких единиц цепной реакцией выкосит, а они вообще не причём, как и те, кого убить собирались. Подписал, зная это, блядь. И Ярый выдвинул заяву на опровержение постановления, прекрасно осознавая, что его за это убьют. Если не отец, то остальные трое главных. – Карие тени напитываются тенями. Крови. Прошлого. А в его голосе пониженном почти до шепота, распадающееся эхо засвидетельственного кошмара, – у меня в ушах его смех, перед глазами кровь. Как смешивается на паркете... В плече до сих пор стоит пластина, у меня лопатка разнесена. От огнестрела.

Повел головой. Совершенно по-звериному, прикрывая глаза и полуулыбнулся, глядя на пламя зажигалки, поглощаемое его глазами. Почти шепотом продолжил:

– Я сука. Я боялся смерти в тот момент, когда его забивать начали. Вот тогда я отчетливо понял, что одно дело сказать, а совсем другое, когда видишь… Теория и практика это такие разные вещи… Я боялся, но не тогда, когда его закрывал. Потому что уже понял, что правда не пугает, когда так... горит, что ли. Бояться другого нужно, а правда это правда, она не может быть безболезненной. Реакции тела ничто, когда изнутри прет и ты понимаешь что живой на кладбище, пусть это и пиздец как больно. Пусть. Но живой же… У них лица такие у всех были, когда его забивали... – пламя потухло, а в глазах все так же глядящих на зажигалку в своих пальцах полный всепоглощающий  мрак. – Когда он подыхал, захлебывался кровью, выблевывал ее, а его забивала тварь. Спросила у него, не передумал ли. Он рассмеялся. И снова на хуй послал. Бить стали сильнее, его отрубило и я понял, что, по ходу, уже все... Вот тогда я убил. Того, кто меня держал. Я знал, что сдохну, я это осознавал, но когда вырвался под пулю, под контрольный для него, спиной повернулся... я не знаю, как такое словами объяснить, просто лежишь с огнестрелом, кровь на полу, а ты будто чувствуешь, как у многих перемкнуло, что ли... Не страшно подыхать. Не потому что у них перемкнуло… Подыхать всегда страшно, но не тогда, когда понимаешь за что под пули ставишься… Просто не страшно. Уже ничего. Потому что все понял. – Отпил виски и со стуком, вбуравливающимся в память поставил бутылку на столешницу. – Мы больницу оцепили полностью. Сто тридцать девять человек, и наших и не наших. Многие охуели  от масштаба. Что если не бояться быть правдой и не бояться смерти, это такое притянуть может, пусть семьдесят процентов от тех, что на эшафотах, за которых он едва не сдох... пятьдесят четыре дня, пока он на нулях полных, а там реально люди рядом, которых пробивало настолько, что если прямо сейчас дуло к виску, не отступят.  Это сложно словами выразить, просто такое проебывает насквозь. Пробуждает. Побуждает... Пятьдесят четыре дня столько людей. Намертво стояли. Потому что знание, что его убить могут... Оцепили, охраняли и многие не потому что им платили, а чтобы Ярый дальше двигал. Ломал. И то, что он может это делать, несмотря на то, что едва пальцами шевелит и говорить физически почти не получается, понимали все. Впервые, наверное, понимали, потому что столкнулись с реальным центумвиром. И он тогда судил, кто прав и виноват, и приводил приговор в исполнение так, что твари дрожали, видя, что есть правоимеющий, и ему сейчас важно только одно – правосудие. Потому сейчас и под ножи ставятся ради него. Тянут на себя все, зная, что выебут жестко, но тянут… В этом пиздеце ты себе представить никогда не сможешь, что это значит. Тут ярды, тут людей нет. А для него есть и стоят. – Секундная пауза, невеселая усмешка, твердый и тяжелый взгляд карих глаз мне в глаза. – Он тебя любит, Ален. До безумия любит. Я это знаю, потому что его понимаю. И тебя из-за него замочить могли, чтобы на свет вышел, так хуй найдут, пока не почистим все… Тебя могли убить, чтобы он засветился. Одна хуйня, когда на твоих руках своя кровь и совсем другое, когда кровь человека. Кровь мрази еще можно попытаться оправдать себе. Кровь человека, которого ты любишь... невозможно. И я понимаю, что я буду испытывать к суке, ослушавшейся приказа и едва не убившей мою любимую женщину. Понимаю примерно очень, но даже этого достаточно. Я ослушался его прямого приказа,  где были просчитаны риски, он всегда просчитывает все… Я отослал тебя и Немца, а итог… Я не знаю, как я в глаза жене Немца смотреть буду… Сейчас Тима приедет, разрулю пару моментов и поеду к ней, и не знаю я, блядь, как мне ей в глаза смотреть, а ты говоришь про Яра. Убьет? Да. Я бы убил, Ален. Я бы убил суку, едва не порешившую мою жену. Так что твой вопрос бессмысленен. Не он, так я сам.