Святая и греховная машина любви - Айрис Мердок

Знала бы ты, подумал Монти.

— Харриет, — сказал он вслух, — приди в себя. Любовь не дает любящему никаких прав, и ты это знаешь. Ты говоришь так, будто только что явилась из тьмы на яркий дневной свет, — но, по-моему, все как раз наоборот. Оттого, что боль обрушилась на тебя так неожиданно, ты погрузилась во мрак — и блуждаешь в нем до сих пор. Из всех душевных мук ревность причиняет человеку самую страшную боль, какую только можно себе представить. Вот, чтобы тебе легче было ее пережить, ты и придумала эту свою великую любовь ко мне…

— Так ты думаешь, у меня это все… от ревности? — спросила Харриет.

— Да.

Обдумывая услышанное, Харриет отодвинула Лаки, который наполовину уже заполз на ее колено. Лаки тяжело поворочался и свернулся рядом, прижавшись своей лохматой внушительной мордой к ее бедру. Взгляд Харриет переместился с пихт на желто-зеленые кусты бирючины и рябоватый забор, обозначающий границу между владениями Монти и миссис Рейнз-Блоксем.

— Знаешь, — сказала Харриет, — а я думаю, что ревность тут ни при чем. Наверное, та боль, про которую ты говоришь, оказалась слишком сильной, и это как раз помогло. Так бывает: ранило человека и сразу же парализовало — а не парализовало бы, он бы, скорее всего, умер от невыносимой боли. Да, конечно, я ревную — наверняка ревную. Только все это уже совершенно неважно, и я чувствую себя такой ужасно сильной — и ужасно одинокой. Не думаю, что Блейз… что моя прошлая жизнь когда-нибудь вернется ко мне — я больше не смогу ее принять… просто не смогу… — Впервые после прозвучавшего признания голос Харриет заметно дрогнул.

Так-то лучше, подумал Монти.

— Ты говоришь, что тебя парализовало, — сказал он. — Но этот паралич ненадолго, он быстро пройдет. Ты говоришь, что ревнуешь. Конечно, ревнуешь. И будешь ревновать. Скоро вы с Блейзом встретитесь, и как только ты его увидишь, в тебе опять проснется любовь к нему. Любовь к человеку, с которым прожито много лет, не кончается в одночасье, это как наркотик. Впереди у тебя долгий путь, Харриет, и не рассчитывай пройти его со мной под ручку. Тебе надо разобраться до конца в своих отношениях с Блейзом. Как он поведет себя дальше, как ты сама себя поведешь — ничего этого ты пока не знаешь. А вот Блейз возьмет и опять передумает, он вполне на такое способен.

— Пусть передумывает, меня это не волнует.

— Будет волновать, когда дойдет до дела. Одно его слово — и от всех твоих внутренних перемен, включая твою новую индивидуальность, которой ты так гордишься, ничего не останется. Представь себе, что он вернется и бросится к твоим ногам, — ты тотчас же, в ту же минуту превратишься в себя прежнюю. Собственно, тебе даже не надо будет ни во что превращаться, ты ведь на самом деле не менялась. Просто ты тешишь себя иллюзиями о каких-то изменениях, которые с тобой якобы произошли. Все эти твои рассуждения о свободе и доброй воле — все это бредни, поверь. Твоя настоящая работа — и, кстати сказать, твой долг — в том, чтобы сохранить свою связь с мужем. Все это может длиться еще очень долго — пока он не решит, чего он хочет и что ему нужно. В конце концов, он твой муж.

— А как насчет того, чего я хочу? И что мне нужно?

— Это не имеет значения. Извини, но в этом смысле ты по-прежнему можешь считать себя эктоплазмой.

— Почему ты так несправедлив ко мне? — Харриет вдруг развернулась к Монти всем корпусом и даже отодвинулась (вместе с собакой), чтобы лучше его видеть. Черный легкий пиджак, белая рубашка, темные зачесанные назад волосы, начищенные до блеска черные туфли. Еще неприступнее, чем всегда, подумала Харриет, просто иезуит какой-то. Как же я люблю его — это ли не глубокое изменение? Я должна убедить его, должна заставить его увидеть. Он может спасти меня, а я — его.

— Это не несправедливость. — За все время Монти еще ни разу не взглянул на нее, а внимательно рассматривал собак на лужайке (к которым теперь присоединился Аякс). — Это простой реализм — увы, недоступный тебе в настоящий момент. Видишь ли, ты находишься в зависимости от Блейза, от всей ситуации, ты связана по рукам и ногам — эмоционально и морально. И пока дело обстоит так, ты не можешь считать себя свободной. Есть простые и ясные понятия, к которым тебе сейчас надо вернуться. Чувство долга, например. Возможно, что Блейз скоро (или пусть даже не очень скоро) захочет выпутаться из всей этой истории, возможно, он снова потянется к тебе и к Худхаусу. Твой долг в этом случае — помочь ему. Не чей-нибудь, Харриет, твой… Пожалуйста, не прерывай меня. Ты должна сделать это хотя бы ради Дейвида, даже если бы никаких других причин не было, — а они есть, как ты знаешь. Ты не можешь просто так взять и «зажить свободно» — ты не готова к этому ни по своей природе, ни по воспитанию. От тебя требуется только одно — смириться. Ты не должна — да и не способна — принимать самостоятельные решения. Нравится тебе это или нет, но придется тебе быть святой — потому что ты есть ты и, следовательно, ничего другого тебе не остается. Потом, когда пройдут годы и ты поймешь, что Блейз по-настоящему тебя покинул и что ты готова покинуть его, — кто знает, может быть, тогда тебе удастся наконец переменить свою жизнь… выучиться какому-нибудь новому бесполезному занятию — машинописи или стенографии. Но все эти вещи опять-таки не будут иметь никакого отношения к свободе; более того, к тому времени они тоже превратятся для тебя в вопросы долга. А пока что ты просто пытаешься приспособить ложно понятую идею «свободы» к своим растрепанным эмоциям. На это накладывается некое сентиментальное чувство ко мне и то, что сейчас тебе позарез нужна помощь — все равно чья. Проснись, Харриет, взгляни на вещи трезво. Пройдет, может быть, много лет, прежде чем в твоей жизни что-то по-настоящему изменится. Таковы обстоятельства — и такова твоя собственная природа, — что сейчас ты должна быть пассивна и просто ждать: как поступит Блейз, что он решит? Это единственная роль, которую ты можешь сейчас играть, не предаваясь опасному самообману, — так что советую тебе от нее не отказываться.

— Какой ты… жестокий, — сказала Харриет. — То есть это я, конечно, знала всегда. Но теперь я замечаю еще и то, чего не видела раньше. Все, что ты сейчас говоришь, — просто глупо.

— Второй и не менее важный момент, — словно не слыша ее, продолжал Монти (он поочередно разглядывал собак на лужайке, как зритель разглядывает фигуры на картине), — заключается в следующем. Я не могу и не хочу тебе помогать. Мне попросту не интересно. Извини, что приходится говорить без обиняков, но в таких вещах предпочтительна полная ясность. Никаких недомолвок и никаких твоих «начнется, уже началось». Моя жена умерла…

— Я помню, Монти, — я не забываю об этом ни на минуту.

— …и с тех пор скорбь стала моим основным занятием, которому я отдаюсь без остатка. Тебе нужно, чтобы я прикасался к тебе, смотрел на тебя с сочувствием и любовью, — я не могу этого делать.

— Я знаю, что еще рано, — не только я, ни одна женщина не посмела бы к тебе сейчас подступиться. И все же…

— Скорбь есть также основная причина или, во всяком случае, повод для всех происходящих в моей жизни изменений. Скоро я продам этот дом и перестану писать. Собственно, уже перестал. История бездарного художника — другого из меня не вышло — завершилась. Теперь я буду жить внутри себя, как в камере-одиночке, без Софи и без Мило. В ближайшее время — возможно, Эдгар ввел тебя в курс дела — я собираюсь вернуться к учительству. У меня уже есть договоренность о встрече с директором одной школы — надеюсь, он меня возьмет. Я давно шел к тому, чтобы освободить свою жизнь от всего…