Исключительные - Мег Вулицер

– Мне нехорошо.

– Ты ел что-то, что тебе нельзя? – заподозрила она, но он покачал головой. – Хочешь уйти? – продолжала она, и при свете свечей было видно, что он весь покрылся потом, так что вопрос был уже не в том, хочет он уйти или нет. Пот катился градом у него по лицу.

– Деннис, – испугалась Жюль. – Деннис, с тобой и правда что-то не то.

– Я тоже так думаю. – Он оттянул воротничок рубашки и добавил: – Голова раскалывается. Умираю, наверно.

– Ты не умираешь.

Жюль в отчаянии повернулась у друзьям. Они не смотрели на них, ели, смеялись. Роберт из каких-то соображений скармливал Джоне котлету из крабов.

– Итан, – не думая, крикнула она. – Итан, Деннису плохо.

Итан озадаченно поднял голову, увидел лицо Жюль и, мигом проглотив то, что жевал, и вскочив со стула, перегнулся через стол, чудом не уронив свечу.

– Деннис, посмотри на меня, – приказал Итан, а затем вдруг – перелетел, что ли? – оказался рядом, ослабил ему воротник и опустил на пол между их столом и соседним, так что получилось, будто Деннис лежит на песчаном дне. От его тела на песке остался отпечаток, как песчаный ангел, как обведенный мелом силуэт на месте убийства, и предрекал он смерть. Жюль упала на колени рядом с ним, слезы капали ему на шею и обмякшее лицо. Она нащупала у него пульс, он был бешеным – «строчит», как несколько минут спустя скажет врач неотложки. Деннис попытался заговорить, но речь прозвучала неразборчиво. Они все достаточно были наслышаны об инсультах от своих бабушек и дедушек и поняли – как это ни дико, а это он самый и есть.

Склонившись над ним, дожидаясь прибытия помощи, Жюль думала, что у нее на глазах умирает муж, человек с мешком мусора, специалист по УЗИ, который не лидирует в забеге и не блистает на своем поприще, как и на любом другом. Господи, все эти звезды, думала она, и все эти миры, к каким принадлежат эти звезды. И все не-звезды тоже, все, кто борется за место под солнцем, кто озабочен собственной карьерой, своей дорогой, зачем это все, для чего. Слишком сложно, чтобы понять. Так отвратительно и ненужно. Оставь успех, славу, деньги и огромный невидимый купол незаурядной жизни Эш и Итану, которые знают, как распорядиться ими, думала она, пока врачи неотложки спешили по узкому проходу, тяжелыми башмаками хрустя по песку, окружали ее мужа. Оставь все Эш и Итану, думала Жюль. Они достойны этого, они замечательные. Просто не отнимай у меня то, что есть, услышала она, как подумала или, может быть, сказала вслух. Мне больше ничего не надо.

10

На рассвете Джона Бэй возвращался домой из пункта скорой помощи при больнице «Бет Израэль»; в такси рядом с ним сидел Роберт Такахаси.

– Ты слышал, что она говорила? Там, в ресторане, после случившегося, она вроде как разговаривала с собой, типа молилась? – спросил Джона.

– Ага.

– Жюль не молится, она всегда была атеисткой. Кому она стала бы молиться?

– Понятия не имею, – ответил Роберт.

В окнах такси мелькали улицы, и они ехали в угрюмом молчании, прижавшись друг к другу; водитель ухитрился поймать все светофоры при отсутствии транспорта на дорогах в этот невероятный и тревожный час.

– Ну, похоже, что бы она там ни делала, это сработало для нее, – сказал Джона.

– Да ладно! Это ты мне рассказываешь? Сам ведь знаешь, сколько раз я сидел в приемном покое скорой, дожидаясь вестей о друзьях с пневмонией или цитомегаловирусом? Родственники вечно молились за них, но это ничегошеньки не меняло. Был вот один парень из спортзала, и в скорую пришли все его бабушки-прабабушки из этакой огромной расчудесной черной семьи из Северной Каролины; они встали в круг, взялись за руки и молились: «Просим тебя, Иисус, защити нашего мальчика Уильяма; он так много еще не успел сделать на этой земле». Клянусь, я подумал, что тогда это сработает, но – нет. Не видел я чудес. У всех таких историй один гребаный конец. И от нашего президента помощи не дождешься, – высказался Роберт. Он смотрел в окно, пока такси подпрыгивало на ухабах. – Знаешь, не сегодня-завтра ты сам повезешь меня в скорую.

– Не говори так, – сказал Джона. – Концентрация вируса у тебя в крови низкая. Т-лимфоциты в норме.

– Да, на сегодня так и есть. Но показатели изменятся. Они всегда меняются.

– Ну, я все-таки немного верю в чудесное исцеление, – сказал Джона.

– Да ну? Я-то думал, курс депрограммирования выбил это из тебя начисто.

– Неа, немного все-таки осталось. Только не говори Итану, – попросил Джона.

Они вылезли из такси на Уоттс-стрит прямо у дома Джоны; при любом освещении – будь то восход солнца, сумерки или тревожная синева перед сильным снегопадом – дом выглядел покосившимся и несколько опаленным, но все-таки был годным для обитания. Джону все еще поражало то, что произошло когда-то с ним и его матерью, сделавшей его законным владельцем ее лофта. Но тогда это просто происходило, это была их история.

Сейчас казалось нелепым то, что в 1981 году целых три месяца – уже почти десять лет прошло с тех пор – Джона являлся адептом Церкви объединения Мун Сон Мёнв. В то время муниты были посмешищем, их упомянули в одном из выступлений на ток-шоу «Сегодня вечером»; они вместе с кришнаитами были тогда в тренде. Эти движения имели так мало общего между собой, но оба негодовали по поводу того, что их стригли под одну гребенку, однако именно тогда они достигли пика своей дурной славы, вероятно, потому, что контркультур становилось меньше. Как может общество выжить без контркультур? Джона стал приверженцем церкви так же, как многие другие, – случайно, не подозревая о своей тяге к религии. Церковь как таковая всегда мало интересовала его. В детстве мать иногда водила его в Абиссинскую баптистскую церковь в Гарлеме, чтобы послушать ее подругу – исполнительницу духовных песен. «Просто закрой глаза и позволь себе воспарить», – говорила ему Сюзанна. Музыка Джоне нравилась, но в Иисусе он вовсе не нуждался, и во время проповедей вместо того, чтобы закрыть глаза, он разглядывал свои руки, ботинки или других мальчиков.

В колледже он бездельничал в робототехнической лаборатории и вдыхал запахи электрической проводки, запчастей и особенно недомытых студентов МТИ, у которых, совершенно точно, был неповторимый запах. Ему казалось, что недуховный мир, спроектированный исключительно людьми, копошащимися в своем процветающем академическом муравейнике, абсолютно приемлем. В лаборатории у него появился друг – выдающийся Ави; он был ортодоксальным евреем, и Джона никак не мог понять, что давало ему столь буквальное следование канонам своей веры.

– Ты же ученый, как ты можешь верить в нечто высокое? – как-то спросил Джона.

– Если ты спрашиваешь об этом, значит тебе не понять, – ответил Ави.

Получается, духовная жизнь – это как бы особое облачение? Познания Джоны о высоком были весьма отрывочными: некоторые из песнопений в той церкви Гарлема можно назвать неземными, как и большую часть маминой фолк-музыки. Песня «Ветер нас унесет» была очень трогательна, а голос молодой Сюзанны на той пластинке звучал проникновенно, так что песню можно назвать возвышенной. Было одно детское ощущение, которое казалось Джоне Бэю самым потусторонним: словно над его мозговыми клетками постоянно издевался некий взрослый человек, который вел себя как бог.