Моя темная Ванесса - Кейт Элизабет Расселл

– Помню, как было страшно, когда я впервые задумался о поступлении, – сказал Генри. – Я словно ступал на совершенно незнакомую землю. Знаете, прежде чем приехать сюда, я год проработал в частной подготовительной школе. Странно было учить этих ребят. Иногда казалось, что чувство привилегированности им внушают с рождения.

– Я ходила в такую школу, – сказала я. – Пару лет.

Он спросил, как называлась эта школа, и, когда я ответила: «Броувик», он показался мне ошеломленным. Он поставил свое пиво на стол, переплел пальцы.

– Школа Броувик? – переспросил он. – В Норумбеге?

– Вы о ней слышали?

Он кивнул:

– Странное совпадение. Я, эмм…

Я ждала, когда он договорит. Пиво отстаивалось у меня во рту, и на секунду мое горло так сжалось, что я не могла сглотнуть.

– Я дружу с одним человеком оттуда, – сказал он.

К моему горлу подкатила тошнота, а руки так затряслись, что, пытаясь поставить свою бутылку на пол, я ее сшибла. Она была почти пуста, но немного пива пролилось на ковер.

– О господи, простите, – сказала я, ставя бутылку, но снова ее сшибла, потом сдалась и бросила ее в мусорную корзину.

– Эй, все в порядке.

– Оно пролилось.

– Все в порядке.

Он рассмеялся, как будто я вела себя глупо, но, когда я откинула волосы с лица, он увидел, что я плачу, но это был не нормальный плач – просто слезы на моих щеках. Когда я так плакала, то даже не уверена была, что они вытекают у меня из глаз. Больше похоже было, что меня выжимали как губку.

– Какой позор, – сказала я, вытирая нос тыльной стороной ладони. – Я идиотка.

– Не надо. – Он озадаченно покачал головой. – Не говорите так. Вы в порядке.

– Чем занимается ваш друг? Он учитель?

– Нет, – сказал он. – Она…

– Она? Ваш друг – женщина?

Он кивнул с таким встревоженным видом, что я, наверное, могла бы признаться в чем угодно, и он бы меня услышал. Еще ни слова не сказав, я уже ощутила его доброту.

– Вы знаете кого-нибудь еще, кто там работает? – спросила я.

– Никого, – сказал он. – Ванесса, что не так?

– Меня там изнасиловал учитель, – сказала я. – Мне было пятнадцать лет.

Меня потрясло, как гладко прозвучала эта ложь, хотя и не знала, лгу ли я или просто не говорю правду.

– Он все еще там, – добавила я. – Поэтому, когда вы сказали, что кого-то знаете, я просто… запаниковала.

Генри поднес ладони к лицу, ко рту. Он снова поднял свое пиво, опять его поставил. Наконец он сказал:

– Просто в голове не укладывается.

Я открыла рот, чтобы объясниться, сказать, что я преувеличила и мне не следовало употреблять это слово, но он заговорил первым.

– У меня есть сестра, – сказал он. – С ней произошло нечто похожее.

Он смотрел на меня большими печальными глазами. Все его лицо казалось более кроткой копией лица Стрейна. Легко было представить, как он встает на колени, кладет голову мне на бедра, но не чтобы простонать, что он неизбежно меня уничтожит, а чтобы оплакать уже свершившийся поступок другого мужчины.

– Ванесса, мне так жаль, – сказал он. – Хотя я знаю, что от моих слов мало толку. Но мне очень жаль.

Какое-то время мы молчали. Он наклонился ко мне, словно хотел меня утешить. Его молочная, теплая доброта омывала мне плечи, как вода в ванной. Это было больше, чем я заслуживала.

Я, глядя в пол, сказала:

– Пожалуйста, не рассказывайте об этом своей подруге.

Генри покачал головой:

– Что вы, я об этом и не думал.

На следующий день после Рождества я поехала домой к Стрейну, слушая на полной громкости Фиону Эппл и подпевая, пока не запершило в горле. В центре Норумбеги я съехала пониже на сиденье, остановила машину на библиотечной парковке напротив его дома и подбежала к его двери, пряча свои узнаваемые волосы под капюшоном, – навязанных Стрейном предосторожностей я придерживалась так долго, что продолжала соблюдать их на автомате.

Войдя в дом, я увернулась от его объятий и не смотрела ему в глаза. Я боялась, что он знает о том, что я сказала Генри. Генри мог рассказать это своей подруге, а подруга – кому-то еще из Броувика; сплетня легко могла дойти до Стрейна. Я знала, что это невозможно, но наполовину верила, что Стрейн знает о каждом моем слове и поступке, что он способен заглядывать в мой разум.

Когда он неожиданно протянул мне завернутый в упаковочную бумагу подарок, я поначалу не решалась его принять, боясь, что это ловушка и, открыв коробку, я найду записку со словами: «Я знаю, что ты сделала». Раньше он никогда ничего мне не дарил на Рождество.

– Ну же, – со смехом сказал Стрейн, вкладывая мне в руки подарок.

Я посмотрела на него – это была коробка из тех, в какие обычно кладут одежду, завернутая в плотную золотую бумагу и перевязанная красной лентой каким-то упаковщиком из магазина.

– Но я тебе ничего не купила.

– Я этого и не ждал.

Я разорвала бумагу. Внутри лежал теплый темно-синий свитер с кремовым исландским узором вокруг шеи.

– Вау. – Я достала его из коробки. – Обалдеть.

– Похоже, ты удивлена.

Я натянула свитер через голову.

– Не думала, что ты обращаешь внимание на то, как я одеваюсь.

Какая глупость. Конечно, он обращал на это внимание. Он знал обо мне все – все, чем я когда-либо была и буду.

В кои-то веки обойдясь без яиц и тостов, он приготовил нам пасту с томатным соусом и поставил наши тарелки на стойку, разложил столовые приборы и сложенные салфетки, как на свидании. Он спросил, какие занятия я собираюсь посещать в следующем семестре, и, вопреки обыкновению, не стал критиковать описания курсов и списки литературы. Когда я рассказала ему о своих экзаменах и сочинении, которое написала к занятию Генри, он меня перебил.

– Это тот преподаватель, – сказал он. – Специализируется на британской литературе, родом из Техаса? Это он. Его жена – новый психолог, которого наняли для школьников.

Я сильно прикусила язык:

– Жена?

– Пенелопа. Только из аспирантуры, она лицензированный клинический соцработник – или как там называется такое образование.

Я перестала дышать, застряв между вдохом и выдохом.

Стрейн постучал вилкой по краю моей тарелки.

– Ты в порядке?

Я кивнула, заставила себя сглотнуть. «Я дружу с одним человеком оттуда». Дружу. Так он сказал. Или я неправильно помнила? Но с чего ему было лгать? Может быть, ему было так меня жаль, что он не хотел пускать в комнату даже мысль о другой женщине. Но он ведь упомянул о своей сестре – и потом, это бы значило, что он солгал еще до того, как я сказала, что меня изнасиловали. Так с чего ему было лгать?