Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах - Борис Панкин

Вскоре, за столом у Катаевых, обнаруживается, что и молодое поколение (его сын Павел и дочь Женя, работавшая тогда у меня в ВААПе. – Б. П.) не разделяет моего нескрываемого и отнюдь не куртуазного восхищения «Вертером». Здесь это принято – «нападать на папочку» – и в общем-то это не вызывает как будто бы возражений ни у главы дома, ни у хозяйки его – Эстер. Валентин Петрович от нападок отбивается поначалу вяло, дежурно, как бы не желая обидеть детей ни безразличием к их суждениям, ни откровенным, бывает, их неприятием.

Нет пророка в своем отечестве? Сдается, предположение такое нимало не смущает Валентина Петровича. Безмятежно восседая за столом, он, как бы подавая пример младшим, время от времени пригубливает из бокала красное французское вино.

– Что такое? – спрашивает громогласно время от времени, как это свойственно людям, которые недослышат. И победоносно оглядывается вокруг.

Спор за столом сливается с тем гулом, который стоял в ушах все последние дни после выхода «Вертера».

Наиболее доходчиво выразился, как всегда артистично заикаясь, Михалков, «дядя Степа»:

– Это о том, как евреи прорвались в ЧК и уничтожали русских.

И не угадаешь, кому адресованы эта злость и этот сарказм. То есть ясно кому – автору. Но за что его так? За то, что показал в таком виде большевиков, уничтожающих в одесском гараже под шум заведенных моторов всех подряд – от белогвардейцев до впавших в немилость чекистов? Или за то, что они у него почти все – с еврейскими фамилиями?

Думаю невольно о том, как быстро рождаются и как прилипчивы ярлыки, которые словно заклеивают лежащий перед нами текст.

– Нет, невозможно быть писателем! – вырывается у Катаева вдруг. – Они все от тебя чего-то хотят. Но ведь это же правда, правда… – то ли утверждающе, то ли вопросительно повторяет он. – И как они не понимают, это же все о той девочке, о маме и о ее мальчике… Остальное – аксессуары.

Да, в те дни много и многими говорилось о «Вертере», но диву даешься и по сию пору, как редко вспоминали о том, что это же – литература. Счет престарелого мастера самому себе. Соперничество с самим собой. Единоборство с природой, если хотите.

Нет, недаром уши Катаева, которые Юрий Олеша называл похожими на волчьи, – свидетельство самого Валентина Петровича, – мне напоминают устрицы. Гул голосов, проникая сквозь их створки, способен причинять ему боль. Но, должно быть, эта боль сродни той, что испытывает владелица настоящей раковины, когда между ее чувствительной мантией и известковой крышей набивается песок и камешки. Но подождем сочувствовать обоим. Специалисты утверждают, что именно этот-то процесс и рождает жемчужину, которая только «в особо ненормальных условиях» и может появиться. Без того, чтобы песчинки и камешки не поранили мантию, нечего и думать о том, чтобы началось выделение особого вещества – перламутра, который, обволакивая слой за слоем раненое место, и образует те переливающиеся на свету шарики, что люди потом называют жемчугом.

Не каждая ранка ведет к появлению жемчужины. Но без раны наверняка уж ничего не выйдет. «Без боли нет писателя», – любил повторять Федор Абрамов.

Катаев переводит разговор на форму. Говорит, что «Вертер» был вначале на восьми листах и он сам сократил его до трех. Отжал, как выжимают мокрое белье после стирки. Убрал все лишнее. На этом и спотыкаются. Не надо много деталей. Лучше одна деталь, которая сверкала бы, как один крупный бриллиант. Лучше один чистый бриллиант, чем несколько с трещинами.

– Мандельштам браковал все, что я написал. Но находил одну-две настоящие строчки, и это было праздником и наградой.

Катаев задумывается.

– А сейчас тебя никто по-настоящему, в лицо не обругает, но и не похвалит. Не к кому бежать с рукописью.

Перебираю, сидя в Стокгольме, свои записи и натыкаюсь на неоднократно повторяющееся имя Карпова, который в пору «Вертера» был не главным, а первым заместителем главного редактора «Нового мира».

Он один из немногих, о ком Валентин Петрович говорил хорошо. Не потому же только, задаюсь вопросом, что он напечатал «Вертера». После того как дал согласие Суслов, на это большой смелости не надо было… Хотя дорога, конечно, и добрая воля.

– Он ведь сидел. И знал за что. Еще в училище или в школе, за партой, он раскрыл книгу – какая-то ленинская работа с предисловием. И стал подчеркивать в этом предисловии упоминания о Сталине синим карандашом, о Ленине – красным. И подсчитывать, сколько раз. Счет оказался не в пользу Ленина. И сосед на него донес. Посадили. А ведь совершенно советский человек, с правильными, ортодоксальными взглядами.

Кто-то из детей:

– Он и сейчас таким остается, судя по тому, что пишет. Сталинист без Сталина…

– Но неправильно говорят, что он плохой писатель. Я читал его роман о разведчиках, сильно написан. Он из лагерей попросился в штрафбат. А там – до первой крови. Все вокруг ранены, а он, хоть и к черту в пекло лезет, целехонек. В конце концов взяли его в разведчики, он тридцать языков привел… Ну вот, тридцать языков привел, а теперь тени Суслова остерегается. Я перечитываю письмо Карпова, и в голову закрадывается мысль, что в его несогласии возвращаться к «Вертеру» есть доля лукавства, особенно насчет того, что неудобно, мол, курить фимиам самим себе. Нет. Не так воля покойного Суслова или сопротивление Романова сдерживает его, как нежелание перечить сложившейся за минувшие годы точке зрения так называемых прогрессивных кругов, которые ничтоже сумняшеся поставили на повести штамп: антисемитизм.

– Это – жуткая вещь, и самое ужасное в ней то, что она талантливо написана.

«Здравствуйте, Владимир Васильевич! Рад был получить Ваше письмо. Одна строчка, вписанная от руки, понравилась больше всего. Это о том, чтобы срочно вернуть рукопись для сдачи ее в набор. Так и делаю.

Смутившее Вас место поправил как мог. Но с другой-то стороны, Владимир Васильевич, времена меняются и, может, „Вертер“ сегодня уже никого не испугает. Я слышал от самого „Валюна“, с какой самоотверженной настойчивостью Вы добивались его публикации в „Новом мире“. Почему бы теперь не сделать так, чтобы упоминание о „Вертере“ наконец появилось, тем более что сказанное мною отнюдь не панегирик, не претендует на какую-то оценку законченную. Просто собственные впечатления и размышления о впечатлениях других…»

О, этот шум и гул толпы, который, как говорил Писарев, мы и называем общественным мнением. Оно «доставало» даже такого олимпийца, как Катаев, как я убеждаюсь и по тексту своего эссе, и по оставшимся за бортом записям. «Но ведь это же правда, правда, – повторял он снова и снова. – И еще – как я могу быть антисемитом, если у меня жена еврейка, и, стало быть, мои дети наполовину евреи. Вот, полюбуйтесь-ка на них».

Признание в истинном замысле вещи пришло неожиданно – в форме тоста.

– Это было испытание для системы. Я предложил советской власти испытание – способна ли она выдержать правду? Оказывается, способна. Выпьем за нее.