Клод Моне - Мишель де Декер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Как только было объявлено перемирие, Клемансо первым делом потребовал себе автомобиль и приказал шоферу ехать в Живерни. Высадившись у самого порога дома художника, он стоял, протянув ему навстречу руки. Моне молча подошел к нему и только тут спросил:
— Конец?
— Да.
И два великих человека обнялись. Оба плакали, и их слезы видел осенний сад, в котором из последних сил держались розы, не позволяя себе умереть…»
На самом деле эта встреча, свидетелями которой стали Жеффруа и Гитри, не могла произойти раньше 18 ноября. Но уже 12-го Моне написал своему старому другу:
«Я почти закончил два декоративных панно, которые хочу подписать в день Победы и, воспользовавшись вашим посредничеством, преподнести в дар государству. Это, конечно, малость, но я не знаю никакого другого способа принять участие в победе. Мне бы хотелось, чтобы эти панно были выставлены в Музее декоративного искусства, а их выбор я предоставляю вам. Я восхищаюсь вами и крепко вас обнимаю»[228].
Итак, Клемансо приехал, чтобы пополнить государственные собрания картин. Гитри тоже привел сюда интерес к пополнению коллекции, правда, его собственной. На сей раз он выпросил у Клемансо флажок с его официального автомобиля, который присоединил к уже имевшимся у него такому же флажку маршала Жоффра и приказу о начале сражения на Марне, написанному лично рукой маршала, трехцветному шарфу Клемансо в бытность того мэром Монмартра, в 1870 году, и рукописи «Ла Маделон» с посвящением маршала Петена. Да чего только у него не было! Вышивальный набор королевы Гортензии, жилет Робеспьера, еще один жилет — Марата, ключ от башни Во, муляж половых органов кавалера д’Эона[229], автограф Моцарта… Среди этих и сотен других диковин, выставленных для обозрения в доме номер 18 по улице Элизе-Реклю, была и кисть Клода Моне с личной подписью художника!
«…Как-то раз, — пишет Саша Гитри, — когда мы только что вышли из-за стола, Моне и я, и сидели, болтая, в его мастерской, он сказал:
— Представьте себе, на днях ко мне заезжала одна американка купить полотно. Знаете, что она у меня попросила? Никогда не догадаетесь! Одну из моих кистей! Зачем она ей? Не понимаю! Все-таки это идиотская мысль, вы не находите?
— Нет, не нахожу. И в доказательство попрошу у вас одну для себя.
— Кисть? Для вас?
— Вам что, жалко?
— Да нет, конечно, с чего вы взяли?!
Тогда я протянул руку к столу, на котором лежало три десятка довольно-таки потрепанных кистей.
— Тогда уж выберите ту, что поновее! — остановил меня он. — Может, хоть для чего-нибудь пригодится…»
Но вернемся к Клемансо. В конце концов ему достались не два панно, и не дюжина, и даже не полторы. Двадцать две картины! Правда, с их передачей возникли осложнения.
Во-первых, в скором времени он потерял пост президента Республики. Если бы в выборах принимал участие весь народ, то при его огромной популярности он наверняка добился бы переизбрания. Увы, в ту пору президента выбирали только члены парламента. Между тем среди депутатов оказалось немало тех, с кем Клемансо не просто боролся, а нередко унижал. Да и пресса относилась к нему отнюдь не благосклонно.
«Избрать Клемансо, — писала в те дни газета „Энтрансижан“, — значит вступить в область неведомого, подвергнуть себя риску неожиданных поворотов и политических интриг».
«Клемансо не хватает гибкости, терпимости и благожелательности по отношению ко всем партиям, дружелюбия, светскости, дипломатической тонкости и конституционной дисциплины», — вторила ей «Франс либр».
Еще один писака спешил уведомить общественность, что мир, оказывается, был заключен на крайне невыгодных условиях, так что Отца Победы следует именовать Отцом Поражения… И 17 января 1920 года, когда парламентарии, собравшиеся в Версале, голосовали за Поля Дешанеля, Клемансо укрылся в Живерни.
Зная об отношении к себе большинства депутатов, он даже не стал официально выставлять свою кандидатуру.
— На вашем месте, — заявил ему Моне, — я действовал бы точно так же! Раз уж речь зашла о таких высоких понятиях, как чувство собственного достоинства, не вам, спасителю страны, перед ними капитулировать![230]
Клемансо повезло с другом. Кому еще он мог открыть душу и где еще мог встретить искреннее сочувствие, в котором так нуждался? Что бы там ни говорил уроженец Вандеи о высшей государственной должности, однажды назвавший президентскую власть органом столь же бесполезным, как простата, политический проигрыш больно ранил его. Но и Моне повезло не меньше. Советы и поддержка старого приятеля оказались для него бесценными. Два эти гиганта, словно два раненых зверя, пришли на помощь друг другу, демонстрируя поразительную душевную теплоту.
У Моне дела шли неважно. Он, например, узнал, что перебравшиеся в США Батлеры бедствуют, поэтому ему пришлось срочно принимать необходимые меры. 3 декабря 1919 года Моне сообщили, что умер Ренуар — его дорогой Ренуар, один из последних остававшихся в живых пионеров импрессионизма.
Но самое страшное было в другом. Он с каждым днем стремительно терял зрение.
— Я слепну! — жаловался он Клемансо. — Если б вы только знали, что это для меня значит!
— Я вам уже много раз говорил: нужна операция, — отвечал ему друг. — Зрение к вам вернется!
— Какое зрение? — вздыхал тот. — Откуда я знаю, может, они дадут мне другие глаза? А мне нужны глаза Моне! Как иначе я продолжу работать?
— Да вы просто старый брюзга! — заканчивал бесполезный спор Клемансо.
Он все-таки убедил художника сделать государству дар. Картин, переданных художником, должно было хватить на два огромных музейных зала. Два зала, сплошь украшенных «нимфеями»!
— Я добьюсь нужных кредитов. Министерством изобразительных искусств заправляет Поль Леон — это мой человек. Мы построим специально для вас великолепное здание! Вам надо встретиться с Леоном Бонье. Это архитектор, он пользуется полным доверием и в государственном аппарате, и в парижской мэрии. Он нарисует вам ваши эллиптические залы!
«Моне — постаревший, напуганный угрозой слепоты — все чаще переживал приступы отчаяния, — вспоминает Поль Леон[231]. — Каждое утро кому-нибудь приходилось буквально удерживать его, чтобы он не изорвал собственные работы, безжалостно пиная их ногами. Он без конца требовал переделать готовый план, меняя размеры и объемы, чем приводил нас в замешательство. Сколько раз мы приезжали к нему, чтобы убедить его в том или другом! Нередко требовалось обращаться за помощью к Клемансо. Тогда мы вместе ехали в Живерни, причем он предпочитал занимать шоферское сиденье…»