Ночное кино - Мариша Пессл

Он от души хлебнул скотча.

– К Орландо, небось, в жизни никто по-доброму не относился – всех шантажировать приходилось. Хотел, чтоб я ему пообещал именем Иисуса, – он из Северной Каролины, родители новообращенные баптисты. Он вечно так говорил, будто к Иисусу через день бегает в соседний двор по хозяйству пособлять. Ну, я ему отвечаю: ладно. Без проблем. Шикарно. Поклялся именем Иисуса Христа, что возьму его с собой. И что мы команда. Как Фродо и Сэм.

Он глянул на меня.

– Я ж не собирался его брать. Проще с угловым диваном на спине, чем с Орландо. Он прямо камень на шее какой-то.

На этой реплике он как будто занервничал, смахнул челку с глаз, снова сосредоточенно вперил глаза в кофейный столик.

– Пара дней прошла, и наступила эта ночь. Мы встали лагерем ровно там, где мне надо было. Помню, когда все по палаткам расползлись, небо такое было ясное и тишина – никогда не забуду. Обычно-то всю ночь в ушах комары зудят. А тут все замерло, будто живность разбежалась подчистую. Я поставил будильник, чтоб в полночь проснуться. Но меня разбудил вожатый. Весь отряд на ногах. Льет как из ведра. Лагерь затопило, все проснулись в лужах дюйма в три. Дурдом. Вожатые орут, велят палатки складывать. Надо, говорят, перебираться выше, боятся наводнения. Наше-то благополучие им до лампочки, но самим сдохнуть неохота. Все вопят, все психуют. Никто ничего не может найти. Я думаю: о! Повезло, в этом бардаке слинять легче легкого. Я же знал, куда идти, где тропа. Помог Орландо собрать палатку, и пока собирал, на другом краю лагеря увидел Сандру. Она уже все собрала, ждала нас. Кто-то на нее фонариком посветил, и я увидел, что она смотрит на меня. И у нее такое лицо – будто знала, что я задумал. Ну, мне вникать некогда. Кто-то уже лезет по тропе к следующей стоянке. Я пристроился сзади. Держался в хвосте, а когда они отошли подальше, выключил фонарик, сошел с тропы в скалы и подождал. Видел, как кто-то по гребню тащится, кто-то с палатками носится. Ливень, тьма кромешная, дальше фута не видать. Что я сбежал, заметят только утром. Я опять включил фонарик и пошел.

Он еще отхлебнул скотча.

– Десяти минут не прошло, оборачиваюсь – а позади меня другой фонарик. Орландо. Я взбесился. Заорал на него, чтоб возвращался, а он ни в какую. Все твердил: «Ты обещал. Ты обещал меня взять». И не заткнется никак. У меня башню снесло. Сказал ему, что я его не перевариваю. Что он жирный, что над ним все смеются. Что он жалкая сопля, даже мать его на самом деле не любит. Что его вообще не любит никто на свете и не полюбит никогда.

И Хоппер зарыдал, мучительно задыхаясь, и всхлипы раздирали ему нутро.

– Я хотел, чтоб он ненавидел меня. И вернулся. Не хотел ему нравиться. Не хотел, чтоб он мною восхищался.

Хоппер глубоко вздохнул и умолк, обхватив голову руками. Посидел так, локтем отер лицо, сгорбился, решив договорить, пробиться сквозь свою историю, чтобы не потеряться в ней, не утонуть.

– Я ушел. Оглядываюсь – вижу его фонарик, маленький такой белый огонечек в темноте, далеко-далеко. Вроде уменьшается – значит, Орландо возвращается к тропе. А потом я уже перестал понимать, ко мне он идет или от меня. Может, все равно решил за мной. Я дальше двигаю. А через час понимаю, что выхода нет. Тропа ведет через каньон, называется Узкий, и там повсюду грязь, скользко, а вместо тропы река несется. И не перейти никак. Пришлось поворачивать. Целую вечность выбирался, потому что тропа превратилась в какой-то сплошной оползень. Я уже сомневался, что дойду, и, наверное, не дошел бы, если б не карта. Целую вечность по темноте чапал. Через три часа вылез на гребень к новому лагерю. Часов в пять утра, еще лило. Все спят. Никто и не заметил, что меня не было. Я раскатал спальник, залез в чужую палатку и рухнул. Когда проснулся, вожатые всех пересчитали по головам. Орландо не видать. К обеду вызвали национальную гвардию. Помню, прекрасный был день. Огромное синее небо, яркое такое, прекрасное.

Он склонился ниже, глубоко и рвано дыша, глядя в пол.

– Нашли его в одиннадцати милях от лагеря – утонул в реке. Все думали, несчастный случай, потерялся в суматохе. Но я-то знал. Это из-за того, что я ему наговорил. Он ушел, увидел реку и утопился. Я виноват. Убил славного пацаненка, который никому ничего не сделал, только был собой. Он был нормальный. Это я урод. Я лузер. Я зря землю топчу. Это меня никто на свете не любит. И не полюбит никогда. Понимаете, Сандра спасла Орландо, – прошептал он. И прибавил с такой тоской, будто слова эти намертво высечены у него в сердце: – А я уничтожил.

Он зажмурился, потом заставил себя поднять голову – глаза красные и в слезах.

– Нас вертолетами переправили на базу, – продолжал он. – Слетелись разъяренные родители. Вожатых обвинили в халатности. Двоих посадили. Вскрылись тамошние дисциплинарные методы, и спустя год лагерь переименовали в какие-то, что ли, «Двенадцать золотых лесов». Никто не знал, что я причастен. Кроме Сандры. Она молчала. Но так смотрела, что я понимал. Мы уезжали последними. Ее увозил черный внедорожник, родители не явились, только тетка в костюме. Сандра у машины оглянулась и посмотрела на меня – я из коттеджа видел. Она не могла меня там разглядеть, но вот разглядела. Она все знала.

Он снова чуть не расплакался, но сдержался, сердито отер глаза.

– Забирать полагалось родителям, – хрипло сказал он. – Дядька мой не собрался. А там дурдом – полиция, репортеры, родители Орландо, то-се, и в конце концов копы посмотрели на меня и сказали: «Иди». Можно было свалить. Я и свалил.

Я так увлеченно слушал, что почти не заметил, как Нора метнулась к книжному шкафу за коробкой клинексов, протянула Хопперу и вернулась на диван.

– Следующие пять месяцев – чернота, – сказал он, высморкавшись. – Ну, или черная дыра. Я мотался автостопом. Сгонял в Орегон и в Канаду. Сам не понимал, где я. Просто шел и шел. Ночевал в мотелях и на стоянках, в стрип-моллах. Тырил деньги и еду. Покупал героин, на пару недель запирался в мотеле, плавал как в тумане, надеялся, что отыщу край Земли и вообще уплыву в открытый космос. На Аляске заехал в один городок, Фритц-Крик, и спер шестерик «Пабста» в ночном магазе. Я ж не знал, что на Аляске в любой семейной лавке под кассой дробовик лежит. Владелец пальнул в двух дюймах от моего уха, витрину с чипсами разнес и наставил дуло мне прямо в лоб. Я попросил его, за ради всего святого, не стесняться и палить. Сделать мне такое одолжение. Подстрекал его, точно шизик какой, и, наверное, перепугал до усрачки, потому что он запсиховал, опустил дробовик и вызвал полицию. Через месяц я оказался в Питерсон-Лонг – это военный интернат в Техасе. Проваландался там неделю, помню, сидел в библиотеке – с решетками на окнах, – думал, как теперь отсюда-то сматываться, и вдруг ни с того ни с сего приходит мейл.

Он неохотно улыбнулся в пустоту, словно до сих пор удивлялся.

– В теме только и было: «Посмею?» Я не знал, что это значит и кто вообще пишет. А потом на адрес посмотрел. Александра Бретт Кордова. Я думал, это шутка такая.

– «Посмею?» – переспросил я.