Ямщина - Михаил Щукин

— Где ваш бродяга?! Показывай!

Подбежал половой, услужливо доложил:

— Во дворе, с той стороны. Мы его и не трогали — как нашли, так и лежит, только рядном прикрыли.

— Веди! — приказал урядник.

Половой, не одеваясь, как был в одной рубахе, так и выскочил на улицу, за ним по-царски прошествовал урядник. Тихон Трофимович, даже не успев ни о чем подумать, повинуясь неожиданному внутреннему толчку, поднялся из-за стола, накинул на плечи шубу и тоже вышел на крыльцо постоялого двора. Половой семенил, уже огибая угол, за ним, впечатывая в снег сапоги с резными подковками, шел урядник. Тихон Трофимович спустился с крыльца и двинулся следом за ними.

Вдоль глухой стены, под дощатым навесом, снегу было совсем немного, в углах он даже не закрывал чернеющую землю. И вот в дальнем углу, прямо на земле, лежал непонятный холмик, накрытый старым и рваным рядном.

— Открой, — скомандовал урядник, пальцем указывая на рядно.

Половой нагнулся, боязливо стащил серую рванину и отступил на несколько шагов, угодливо поглядывая на урядника, ожидая от него очередного приказания. Нелепо скукожившись, подтянув к животу колени, лежал, прижавшись в последний миг к стене, бродяга. Тот самый, от которого принял Белянку в свои руки Тихон Трофимович. Длинные волосы у бродяги успели заиндеветь, но лицо было чистое, белое, будто смерть смыла с него все следы тяжкой жизни. Тихон Трофимович подвинулся ближе и поразился до внезапного озноба: на лице у бродяги навсегда застыла счастливая улыбка…

До самого Томска Тихон Трофимович угрюмо молчал, гладил Белянку, уютно лежавшую в кармане его шубы, и никак не мог избавиться от наваждения: стоило лишь закрыть глаза, как сразу же виделось чистое и белое лицо и счастливая улыбка, застывшая на нем. «О чем же он думал, сердешный, коли так улыбался?» — спрашивал самого себя Тихон Трофимович, но ответа не было.

Поздним вечером, уже в глубоких сумерках, прибыли в Томск. Первым делом Тихон Трофимович взялся определять Феклушу. Отвел ей отдельную светлую комнатку с двумя большими окнами, велел поставить кровать, принести перину и подушки.

— Сегодня так переночуешь, а завтра оглядись, будет в чем надобность — скажи. Да ты не тушуйся, будь как дома, тут никто не обидит, — приговаривал Тихон Трофимович, выходя из комнатки.

После этого поднялся к себе наверх, позвал приказчиков. Погрозил пальцем и строго-настрого наказал:

— К девке — полное почтение. И глядите у меня — без баловства!

— Да как можно, Тихон Трофимыч, — в один голос зароптали приказчики, делая вид, что обиделись, — да разве мы…

— Ладно-ладно, не курлыкайте, знаю я вас, орлов летучих! Теперь докладывайте — какие новости?

— Новостей особых никаких нет. Обоз загрузили, пошел на Тюмень. Дидигуров вчера был, спрашивал, когда вернетесь, и вот еще письмо утром доставили, мальчишка из номеров. Велено прямо в руки, как только появитесь.

Тихон Трофимович разорвал голубенький, продолговатый конверт, вытащил напополам согнутый листок бумаги, развернул. Четким, красивым почерком на листке было написано: «Тихон Трофимович! Я в Томске. Хотел бы встретиться. Мещанин Петр Алексеев Петров».

Обнялись они, как родные.

— Проходи, проходи, милок, — легонько подталкивал Тихон Трофимович своего гостя и удивлялся: — Какими ветрами тебя занесло? Я уж, грешным делом, думал, и не увидимся больше. А вспоминал часто — где он нынче, сердешный? А он вот он — явился, не запылился. Садись, дай я хоть на тебя погляжу…

Петр охотно подчинялся хозяину, улыбался своей тихой улыбкой и молчал. С тех пор как они не виделись, он сильно изменился: грубей и резче прорезались черты лица, на висках густо обозначился седой волос. В глазах затаилась давняя боль много повидавшего человека.

— Да-а-а, — приглядевшись, протянул Тихон Трофимович, — пообтесало тебя, парень. Видно, не шибко сладко там намазано было… А? Или как?

— По всякому, Тихон Трофимыч, — улыбнулся Петр, — но больше, как ты говоришь, — не сладко намазано…

Они замолчали, дожидаясь, когда Феклуша подаст на стол, а после, оставшись наедине, чокнулись хрустальными рюмками и одновременно, в один голос, сказали:

— За встречу!

Рассмеялись и выпили.

Было уже далеко за полночь, когда Петр закончил свой долгий рассказ. От вина и давно пережитых воспоминаний он побледнел, лоб покрылся мелкой испариной, а голос стал глухим и хриплым. «Укатали сивку крутые горки…» — с жалостью подумал Тихон Трофимович, но вслух сказал совсем другое:

— Давай, Петр Алексеич, за того мужичка выпьем, чтоб ему весело жилось…

— Дай Бог ему долгих лет, — отозвался Петр и передернул плечами, как от озноба, будто вновь оказался на пустынной дороге, припорошенной снегом и исчерченной черными следами тележных колес…

…Тогда он решил, обрываясь в полное отчаяние, что это — конец. Что будущего у него в жизни нет, а раз так, то и сама жизнь ему больше не нужна. Поставил баульчик на землю, открыл его и достал револьвер. Крутнул барабан — все патроны были на месте. «А зачем мне все, если хватит одной пули?» — недоуменно подумал Петр и прислонил вплотную к виску нахолодавший ствол.

— Э-э, барин, не балуй, возьмет да стрельнет! Ну-ка брось, я кому сказал!

Петр машинально опустил револьвер и оглянулся.

На дороге, за спиной у него, стоял неказистый мужичонка в разбитых лаптях, за мужичонкой — такая же неказистая лошадка, запряженная в старую, от времени почерневшую и потрескавшуюся телегу.

— Дай-ка игрушку, дай, дай, — мужичонка безбоязненно шагнул к Петру и протянул руку, — давай сюда!

Петр, ошарашенный внезапным появлением мужика и его напористым голосом, протянул револьвер. Тот ловко перехватил оружие и, вскинув его над головой, стал стрелять в воздух, приговаривая после каждого выстрела:

— Ай, знатно, ай, звонко, ай, грохотно!

Лошаденка, пугаясь выстрелов, встряхивала жиденькой гривой и пятила телегу назад. Выпалив в воздух все патроны, мужичок еще пощелкал курком и вернул револьвер Петру:

— Забирай игрушку. И не вздумай баловать! Садись, подвезу! Да садись, не стесняйся, за так довезу!

Будто какое наваждение исходило от мужичка — Петр подчинялся ему, не успевая ни о чем подумать. Сунул револьвер в баульчик и залез в телегу, примостился, свесив ноги, на охапке старой, истертой соломы.

— Но, чалая! — весело поторопил мужичок свою лошаденку, громко хлопая ее по худым бокам веревочными вожжами. Лошадка качнулась вперед-назад, словно раздумывая, и неторопко затрусила по дороге, лениво перебирая ногами. Колеса телеги скрипели и вихлялись — казалось, что она и на малом ходу вот-вот рассыпется. Но — дюжила. А мужичок, не ослабляя напористости, поворачивал голову, обращаясь к Петру, и выговаривал: