Ямщина - Михаил Щукин

— А не шибко круто, Тихон Трофимыч, он в семье сам измается и жену замучит. Жалко девку — говорят, неплохая…

— Ну, коль ее жалко, тогда на Дуньке Струковой женим. В самый раз будет парочка… — Тихон Трофимович ругнулся, махнул рукой: — Да это я так, для острастки напужал. Только ты помалкивай, пускай на ровном месте покрутится. Ну и работничков я собрал — не заскучаешь… Скажи там Степановне — пусть на стол подает.

За завтраком, уже успокоившись, Тихон Трофимович рассказал Боровому о том, что случилось, пока тот спал. Боровой так развеселился от этого рассказа, что чуть по полу не катался. Глядя на него, и Тихон Трофимович зашелся мелким смешком. И вдруг посреди неожиданного веселья, определился с Боровым: пускай вместе с Зулиными отправляется до Тюмени за сепараторами, надежней будет. Сразу же, не откладывая в долгий ящик, спросил:

— На службу-то ко мне не раздумал?

— Некогда было передумывать, спал я, Тихон Трофимыч, как зарезанный. В силе моя просьба остается.

— Ну и ладно. Пойдешь с обозом до Тюмени, за сохранность головой отвечаешь. О цене после договоримся. А я теперь к ямщикам нашим, к Зулиным.

Тихон Трофимович допил чай, оделся и вышел из дома. Белянка, не отставая ни на шаг, будто была привязана веревочкой, проводила его до самого порога.

В большом зулинском доме внешне все оставалось по-старому. Ничем не нарушался давным-давно заведенный порядок, дни текли своим чередом, но с недавних пор во всех обыденных делах явственно чувствовалось присутствие беды. О ней старались не говорить, делали вид, что ничего страшного не случилось, но беда то и дело сама напоминала о себе: Устинья Климовна, забывшись, иногда вдруг посылала Митеньку по какой-нибудь хозяйственной надобности, спохватывалась на полуслове и надолго замолкала, сам Митенька время от времени впадал в бред и начинал нести столь несуразное, что домашние испуганно крестились.

Лицо у Митеньки, изуродованное медвежьей лапой, немного поджило и, скукожившись, съехало на сторону. С уголка перекошенного рта стекала беспрерывно тонкая нитка слюны, иногда Митенька забывал ее вытирать и рубаха на груди была мокрой.

Марья от него почти не отходила, дневала и ночевала рядом. Поила настоями и отварами, перевязывала, мыла, сама переворачивала легкое, будто высушенное тело мужа. И всегда при этом наговаривала-напевала, словно возилась с малым дитем:

— Потерпи, мой хороший, я скоренько… Вот так вот, подержи руку, вот и славненько, вот и молодец…

Митенька молча подчинялся и смотрел на нее столь внимательно, будто мучительно хотел что-то вспомнить, но, так и не вспомнив, закрывал глаза, и тогда из-под красных, воспаленных век неожиданно выкатывались слезы. Марью они всегда пугали, и она начинала ворковать над Митенькой с удвоенным усердием, гладила его, целовала, но он не отзывался, словно куда-то уходил далеко и не желал возвращаться.

В это утро, уже умытый и обихоженный, переодетый в чистую рубаху, Митенька сам поднялся с постели, дошел, опираясь о стену, до лавки, присел и попросил Марью:

— Иди сюда, рядышком…

Обрадованная Марья присела, взяла его за руку, спросила:

— Полегше стало?

Митенька не ответил, долго молчал, прислонившись головой к теплому плечу Марьи. Вдруг всхлипнул и сказал:

— Жалко мне…

— Кого жалко? — испугалась Марья.

— Всех нас жалко… всех-всех… Мне видеться стало, разное, и я знаю, что так будет, как видится… Страшное…

— Да Бог с тобой, Митя!

— Погоди… Ты никому только не рассказывай, никому, даже маменьке не говори, а тебе я буду рассказывать, мне одному, в самом себе, тяжко носить…

— Да ты о чем речь ведешь? Скажи мне толковей, не пойму я…

— После скажу, мне главно, что не одному знать… А то тяжко… Тяжелей, чем увечность моя теперешняя…

— Митя, не пугай меня, говори сразу!

— Я скажу, только не теперь, как-нибудь после…

Тут застучали двери, послышались голоса — пришли старшие Зулины, а вместе с ними Тихон Трофимович.

Важного гостя усадили в передний угол, подали чай. Из своей светелки спустилась Устинья Климовна, заняла законное место во главе стола и сразу же взяла вожжи в свои руки:

— По какому делу пришел, Тихон Трофимыч? Ты ведь без дела к нам не заглядывашь?

— Без дела, матушка, — отвечал Тихон Трофимович, нисколько не смутившись, — только гулеваны по деревне шарятся, а мне недосуг, вот и хожу — все по делам да по делам…

Тихон Трофимович уже знал про несчастье, приключившееся с Митенькой, и хотел при встрече с Устиньей Климовной посочувствовать ей, но сейчас, увидев, сразу же и понял: не надо никаких сочувствий, лишние они. Старуха — как кремень, ей от чужих слов, пусть и сочувственных, ни жарко, ни холодно. Потому и не стал крутить-вертеть словами, а сразу же и выложил — какая нужда привела к Зулиным:

— Договаривались мы, матушка, как помнишь, обоз снарядить и по рукам ударили, да я вот замешкался, потому как сам не знал — куда мне потребуется. Теперь все уладилось — до Тюмени надо ехать и важный груз обратно доставить; до Тюмени, само собой, тоже с грузом, чтобы порожними не кататься. Вот и пришел спросить — договор наш в силе?

— Долго ты, однако, собирался, мы уж тут всем наотказывали.

Тихон Трофимович развел руками — мол, возразить нечего. Устинья Климовна глянула на сыновей: что скажете?

— Оно, конешно, подряд знатный, — неторопливо заговорил Иван, — да только не можем мы все-то ехать. Митенька — хворый, а из нас кому-то дома надо остаться.

— Ты и останешься, — решила Устинья Климовна.

— Тогда со стороны кого-то подряжать придется.

— Со стороны не надо, а вот сват, сказывали, из извоза вернулся. С им и потолкуйте завтра.

— Да чего уж, матушка, оттягивать, — вмешался Тихон Трофимович, — давай тут и решим, не сходя с места. Сбегать бы к Коровиным, позвать Захара, пусть сюда подойдет.

Послали Марью. Та скоренько оделась и ушла.

Захар был дома. Только что привез из-за Уени стог сена и перекидал его на поветь. Выслушав дочь, он не стал распрягать коня и, разбирая вожжи, сказал:

— Я к сватам поехал, а ты зайди, посиди с матерью, переживает она. Поворкуйте там по-бабьи. Да и малые соскучились. Зайди, зайди…

Едва только Марья переступила порог, как в доме поднялся радостный визг и писк. Младшие облепили старшуху, ластились к ней, а она едва успевала их гладить по головенкам, стараясь никого не пропустить. Мать подождала, когда схлынет первая радость, обняла дочь, поцеловала.

— Раздевайся, проходи, доченька…

В родительском доме Марья пробыла до полудня. Разговаривала с матерью, игралась с младшими и, отобедав вместе со всеми, засобиралась.