Бабы строем не воюют - Елена Кузнецова

– Не туда, значит? – Старый воин снова ухмыльнулся. – Хорошо, немного поправлюсь: лучший лучник среди справных ратников. В остальном чтобы другим примерно равный, а вот в стрельбе всех превзошел. То же самое и про обозника надо сказать, или, к примеру, про кузнеца. С этим согласишься?

– Согласиться-то соглашусь, но…

«Интересно получается, дядька Филимон… Значит, мужей только по ратным успехам сравниваешь или по ремеслу, а баб? Ну да, у нас в селе лучший ратник, как само собой разумеется, почитается лучшим мужем. Будто нету справных ратников, с которыми в обыденной жизни никто и знаться не хочет – до того людишки поганые…»

– Погоди! – прервал Анну Филимон. – А не приходилось ли вам слыхать такие слова: «Ну, вроде всем хороша девка! И собой приятна, и хозяйка отменная, и женщины у них в семье здоровы да плодовиты, а замуж никто не берет!» Или же: «Такой муж бабе достался – хоть в петлю лезь!» Приходилось такое слышать?

– Приходилось! – отозвалась Арина. – И не единожды. А еще обычно добавляют: «Поди пойми, чего мужам надо!»

– О! В корень зришь, Аринушка! – обрадовался Филимон. – Мужам! Надо! Вот вам и разница: отроки и мужи соперничают в том, каковы они сами есть, а девицы и жены в том, насколько они для мужей привлекательны! И ничего вы с этим поделать не можете!

«Ну да, ну да… Вон Варька с Веркой за звание первой сплетницы в Ратном только ради своих мужей чуть не до смерти бьются! А ведь обе гордятся тем, что умеют! Верку я к делу, считай, пристроила, как бы еще исхитриться Варвару… Ладно, не о том речь…»

Филимон продолжал, не подозревая о тех мыслях, которые крутились сейчас в голове у боярыни:

– А отрицать это – себя самих обманывать. Ибо не сама по себе баба успешна, а по тому, какого она мужа умудрилась себе отхватить. По нему и ее ценят.

«Какого мужа умудрилась отхватить»? Это что же у тебя, дядька Филимон, получается? Мужи мечами да конями между собой считаются, а бабы – мужьями? А что – чем не жеребцы? И судят о нас со своей жеребячьей колокольни…»

Спохватившись, Анна постаралась спрятать не к месту вылезшую насмешку как можно глубже: обижать старого воина не хотелось, да и мысли он высказывал на первый взгляд хоть и обидные, но обдумать их все-таки стоило. А Филимон продолжал разливаться соловьем, многословно и подробно доказывая свою мысль, хотя ни Анна, ни слегка обалдевшая Арина спорить с ним даже не пытались. Перебрав все сколько-нибудь заметные пары в Ратном – начиная от Доньки с покойным Пентюхом и заканчивая Сучком с Аленой – и рассмотрев их отношения со всех сторон (Анна иной раз и нить его рассуждений теряла), Филимон наконец торжественно изрек:

– Потому-то и невозможно бабе быть самой лучшей для всех: желания у мужей разные, да порой такие, что и в голову не придет! – Боярыня уже перевела дух, надеясь, что наконец-то сейчас Филимон угомонится и перейдет к делу, но он неожиданно хитро прищурился и вдруг спросил:

– Однако же признайтесь, бабоньки, ведь хочется быть привлекательной для многих, а не для одного, хоть и самого распрекрасного сокола ясного? – и, не дожидаясь ответа от собеседниц, приговорил: – Хочется!

«Да что тебе наше слово? И без того в своей правоте уверен. Ну да, хочется порой… А что тут такого? Мужи вон до старости на молодок заглядываются…»

– Вот! – Филимон воздел палец вверх, будто обличая кого-то. – И в сем деле все остальные бабы для каждой из вас соперницы! Даже больше – вороги лютые! Вот потому-то я и сказал: «Бабы строем не воюют».

Арина хоть и владела лицом, но ее передернуло, да и Анну покоробило. Вроде бы и верно подметил старый воин, но как-то так получилось, что всевозможные и самые разнообразные бабьи заботы он свел к одной-единственной.

«Как будто обокрал, прости господи! Ну да, воюют бабы из-за мужей, по-своему, но воюют, вспомнить хотя бы ту же Продьку, но нельзя же всю жизнь только к этому сводить! Или… неужели мужи и в самом деле считают, что они для нас единственный свет в окошке? Но ведь Филимон-то баб получше других понимает – что же про остальных тогда говорить?! Как будто… как будто они в щелочку подглядывают, вместо того чтобы дверь распахнуть и войти. То ли боятся, то ли… вместо двери глухую стену видят?»

Анна не успела высказать пришедшее на ум возражение – ее опередила Арина:

– Ну не скажи, Филимон Савич! Если есть один-единственный, – Арина запнулась и залилась краской, но преодолела себя, – так и наплевать, как остальные на тебя смотрят. Лишь бы…

– Ага! Лишь бы! – Филимон ткнул в сторону Арины пальцем, словно опять уличая в чем-то. – Вот именно, лишь бы! Лишь бы разлучница подлая между вами не встала! Ведь непонятно же, чего мужам, кобелям этаким, надобно. А вдруг она привлекательней ему покажется? И сама не поймешь, чем плоха оказалась и чем эта змея подколодная лучше. Убила бы, и рука б не дрогнула, и совесть бы не мучила. Что? Не так?

– Не так! – Арина покраснела еще больше, но уперлась взглядом в Филимона, будто хотела сдвинуть того с места вместе со стулом. – Уходят не К кому-то, а ОТ кого-то! Если уходит, значит, не жизнь это уже, а одна маета. А если от недомыслия уходит, по глупости, так и скатертью дорога, все равно на такого положиться нельзя. Лучше уж сразу оборвать, чем всю жизнь кусочки от души откраивать. Уж всяко спокойнее.

«Ну да, Арина и в самом деле вырвет из сердца того, кто ее предаст. Только много ли среди баб таких, сильных духом? Живут с постылыми, терпят блудливых… Да и церковь на всю жизнь связывает…»

– Врешь! Это ты сейчас так думаешь! – с непоколебимым убеждением отрезал Филимон. – Видал я, как с такого покоя то в петлю лезут, то в полынью прыгают. И это еще не самое худшее. Гораздо страшнее, когда с этого же покоя годами замужем за постылым угасают. И в грех прелюбодеяния, как в омут головой, кидаются – хоть час, да мой! Да много чего еще случается, даже вспоминать неохота.

Покойнее ей будет… Отрокам сказки рассказывай, а девицам не смей! Потому что несчастье каждой, кто в эдакое поверит, на твоей совести грузом повиснет. Одно утешает: вечная бабья война за мужское внимание очень быстро, еще в девичестве из вас этакую дурь вышибает начисто.

«Да что же это он, не понял ничего, что ли? Или думал о своем и потому не услышал ее слов? Если нам Господь не дал такой же телесной силы, как и мужам, так и душевных сил у нас нет, что ли?

Неужели все-таки прав Филимон? Ну с какой-то стороны, наверное… Но тогда его слова для большинства баб – смертный приговор… Или пожизненный? Приговор к жизни – тусклой и тоскливой… Брр…»

– И не дуйся на меня! – Разойдясь, Филимон погрозил Арине пальцем. – У нас здесь совет, а не посиделки, и я за тобой не ухлестываю, чтобы только одни приятности говорить. Сразу ведь договорились: без обид!

«Ага, совет… Вот и говорил бы по делу, а то обрадовался, что есть кому слушать. Понятно, что все старики поговорить любят, а он, видать, о таком давно думал… как бы не с той зимы, что с детишками в лесу провел. Только собеседников подходящих, видать, все не находилось – не с отроками же, в самом деле, о бабьих делах рассуждать; они и не поймут ничего. Да и другие мужи, пожалуй, тоже. А тут моя забота как раз и подвернулась… Но надо как-то его на дело сворачивать, а то он нам тут долго еще будет сказки сказывать… А коли занесет не туда, так еще и поссоримся».