Париж - Эдвард Резерфорд

Жюль промолчал, но Элоиза знала, что он считает так же.

Вскоре после этого Жюль повез Марка на улицу Фобур-Сент-Антуан знакомиться с месье Пети, краснодеревщиком.

Пети был маленьким круглым человечком, который двигался со степенной важностью. Он жил над своей мастерской на Фобур-Сент-Антуан, как и все его предки, начиная со времен Французской революции. Несколько минут он разглядывал чертежи. В это время его дочь, красивая девушка лет шестнадцати, спустилась в мастерскую, чтобы предложить посетителям напитки.

– Меня впервые просят сделать мебель по таким эскизам, месье, – закончив изучать бумаги, обратился Пети к Марку с тем уважением, которое испытывает ремесленник по отношению к состоявшемуся художнику.

Следующие двадцать минут они обсуждали детали: у мастера было множество вопросов относительно размеров, а также он предложил несколько мелких поправок в эскизах, чтобы упростить изготовление мебели. Жюлю приятно было наблюдать, как углубился сын в беседу с мастером – ни тот ни другой не заметили, когда красивая дочь ремесленника появилась в мастерской с чаем.

На выполнение заказа столяру понадобился не один месяц. Несколько раз Пети приглашал Марка в мастерскую, чтобы убедиться, все ли идет в соответствии с замыслом художника. Когда же мебель наконец была готова и прибыли обои, столовая мадам Бланшар, обновленная в стиле модерн, произвела в городе небольшую сенсацию.

Тем временем Жюль сумел найти для Марка два-три заказа на портреты, которые тот написал ко всеобщему удовлетворению.

Успех первого проекта побудил Жюля предложить сыну второй.

Уже довольно давно он подумывал реконструировать свой универмаг. Проблема состояла в том, что Жюль не знал, чего хочет. Но после знакомства с эскизами Марка в его голове стал вырисовываться план.

– Я хочу нечто вроде того, что ты сделал в нашей столовой, но при этом более легкое, воздушное, что ли. Из материалов я намерен использовать стекло и сталь, то есть хотелось бы получить в результате абсолютно современное и в то же время приятное для посетителей помещение. Бо́льшую часть нашего ассортимента составляют товары для женщин, не будем забывать об этом. Модерн идеально для них подходит. Сначала мы переделаем один большой зал. Если мне понравится, то возьмемся за весь магазин.

– Это дело огромной сложности, – сказал Марк. – Я нарисую эскизы, но воплощать их в жизнь и контролировать строительные работы должны профессионалы. Нам придется сотрудничать с архитекторами.

Так они и поступили. Марк нашел архитектурное бюро, а там в свою очередь нашли подрядчиков, которые специализировались на металлоконструкциях.

Хотя Марк говорил, что сам не сможет контролировать ход выполнения работ, его отец замечал, что сын частенько наведывается в мастерскую, где изготавливали стальные детали. И когда началась перестройка здания, Марк приходил в универмаг почти каждый день.

Также Жюль подметил еще одну интересную для себя вещь. У Марка обнаружилась способность располагать к себе людей. Он легко находил общий язык с рабочими, и те относилось к нему с симпатией.

– Ты знал, папа, – обратился однажды Марк к отцу, – что прораб монтажников работал с самим Эйфелем – делал и статую Свободы, и Эйфелеву башню?

– Должен признаться, нет, не знал.

– Он очень гордится этим. Его специальность – клепка, но он понимает, что мы делаем. Тебе стоит поговорить с ним как-нибудь.

– Как его зовут? – осведомился Жюль.

– Тома Гаскон.

У самого Жюля на разговоры времени не было, но он радовался, что Марк интересуется такими вещами.

Но когда начался третий год из пяти отведенных Марку на занятия искусством лет, мысли Жюля Бланшара о сыне были полны тревоги. Почему же?

Вероятно, в нем говорило чутье, подкрепленное наблюдениями. Отцу казалось, что Марк слишком много пьет. Не то чтобы сын напивался вдрызг, но раз или два, когда он навещал вечером родителей, его язык слегка заплетался. Жюль посоветовал ему больше двигаться, но сомневался, что Марк послушался. Порой он сам заходил к сыну в студию – большое чердачное помещение в доме рядом с мясной лавкой. Студия была заставлена холстами. Но на вкус Жюля, среди них было чересчур много изображений нагих женских тел. Конечно, этого и следовало ожидать в мастерской художника, но однажды он все-таки не удержался от вопроса:

– Ты когда-нибудь рисуешь одетых женщин?

– Разумеется, папа. Когда ты нашел для меня тот заказ на портрет мадам дю Буа, я написал ее не только полностью одетой, но еще и в шляпе.

То, что существовал также и набросок дамы в одной лишь шляпе, его отцу знать не было необходимости, как и мужу упомянутой дамы.

Когда Жюль поделился своими тревогами с сестрой, Элоиза отмахнулась:

– Мой дорогой Жюль, ты волнуешься не о том члене семьи.

– Что ты имеешь в виду?

– Сейчас твои забота и внимание нужны совсем не Марку, а Мари.

– Она мне кажется вполне довольной жизнью.

– Просто тебе нравится, что она живет с вами. Но Мари скоро исполнится двадцать три года. Девочке нужно найти мужа. Прости меня за резкие слова, но ты пренебрегаешь обязанностями главы семейства. Тебе давно уже пора заняться этим вопросом.

Их было двадцать человек, галантных молодых офицеров, сидящих за сдвинутыми столами. Все они находились в прекрасном настроении, и на то у них была веская причина: ведь сидели они не где-нибудь, а в «Мулен Руж».

И был еще один повод для радости. Следующую ночь один из них проведет с красивейшей женщиной Парижа. Но кто?

Кабаре «Мулен Руж» оказалось гениальной задумкой. Открытое всего несколько лет назад, оно уже стало легендой.

Расположено заведение было у подножия холма, на широком и тенистом бульваре Клиши, который являлся границей между сплоченными рядами кварталов барона Османа и крутобоким хаосом Монмартра. Кабаре построили на бывшем садовом участке, втиснутом между двумя респектабельными шестиэтажными домами. Низкий прямоугольный фасад стал краем платформы, на котором установили почти полноразмерную модель ветряной мельницы, выкрашенную в ярко-красный цвет.

Даже по меркам пышной Belle Èpoque – Прекрасной эпохи, как назовут позднее этот период, «Мулен Руж» была экстравагантна. Одиозные старинные мельницы на вершине холма с незапамятных времен были частью пейзажа, но эта кричащая модель явилась дерзким вызовом буржуазному бульвару, каковой и задумывалась.

И в этом была ее прекрасная, истинно французская сущность.

Начиная со времен Людовика XIV правительства пытались навязать строгий классический порядок древним разноплеменным землям Франции (каждая из которых имела собственный диалект и по два десятка собственных сыров), и не всегда это проходило безболезненно. И даже здесь, в столице страны, духи старого, средневекового Парижа, духи рынков, аллей и толчеи то и дело пробивались наружу. Словно яркие цветы и непочтительные сорняки, они прорастали сквозь бетонированные поверхности и суровую упорядоченность монархов, бюрократов и полицейских.