Мандолина капитана Корелли - Луи де Берньер

– Я на таком тоже никогда не ездил, – сказал он, – но это очень просто. Ну, разве не прекрасная машина?

– У него только два колеса, он непременно будет падать. Это же очевидно. Только сумасшедший на таком поедет.

Он взглянул на нее.

– Согласен, он должен падать, но не падает. Просто он не едет всё время по прямой. Но я его раскусил. И ты только послушай!

Он сполз с мотоцикла, прыгнул на ножной стартер, дал двигателю газу, покрутил взад-вперед ручку, пока тот радостно не затарахтел.

– Только послушай! – кричал он. – Это же метроном! Под него можно мелодию вести! Вот это ритм, безукоризненно, ни такта не пропущено, никаких колебаний! Музыкальная машина! «Трах-тах-тах» и выхлоп, она поет! Ты посмотри – это «БМВ», одноцилиндровый, с вертикальным переключением передач. Никаких там тебе цепей, которые рвутся и сваливаются, а в гору тянет, как по ровному месту! Поехали, покатаемся. Так здорово! Ветер в волосах!

– Ага, все лицо в грязи! – скептически сказала Пелагия. – Ты на обезьяну похож. И потом, нас может кто-нибудь увидеть.

Капитан обдумал проблему.

– Ладно, завтра я принесу тебе шлем, защитные очки и большое кожаное пальто, и тогда тебя не узнают. Договорились?

– Нет.

Но на следующий день они встретились у поворота дороги, и Пелагия торопливо надела свою маскировку. Капитан убедился, что управлять машиной с дополнительным весом почти невозможно, и они начали с того, что завиляли и съехали на каменистую, поросшую травой обочину. Два раза они свалились без повреждений, а потом установили, что когда она сидит сзади, то должна постараться не ерзать. Она в ужасе уцепилась пальцами с побелевшими костяшками за его пояс и зарылась лицом у него между лопатками; мотоцикл грохотал под ней, и ей было и очень приятно, и беспокойно. Когда они добрались до Фискардо, она, вся дрожа, слезла с мотоцикла и поняла, что ей не терпится взобраться на него снова. Он был прав: это восхитительно – кататься на мотоцикле. Капитан был рад.

Они ездили в места, где Пелагию не знали, и туда, где никого не было. Она брала его под руку и шла рядом, прижимаясь к его плечу и все время смеясь. Она всегда будет вспоминать, что с ним она смеялась. Иногда они брали бутылку «роболы», и от этого она смеялась еще больше, хотя возвращение домой превращалось в рискованное приключение; он и трезвый-то ездил не очень прямо, и не раз они сворачивали не туда на развилке, не успев притормозить на повороте. Вот так они обнаружили разрушенный пастуший домик.

Он был таким старым, что пол просел к земле, а внутри ничего не было, кроме ржавой кастрюли и двух зеленых бутылок. Обрешетка крыши растрескалась, покосилась, и черепица опасно прогибалась. Пахло в нем мхом, жимолостью и стариковской одеждой, а между камнями, в тех местах, где давно высыпался раствор, пробивался свет. Они называли его «Casa Nostra»,[143]иногда подметали пол веником из прутьев и с радостью делили его с небольшим выводком осмотрительных летучих мышей и тремя семействами ласточек. В этом тайном домике они расстилали коврик и лежали, обнимаясь, целуясь и разговаривая, а капитан время от времени играл на своей мандолине.

Он исполнял ей – обычно в мелодраматическом ироничном стиле – сентиментальные песни забытых времен; он понимал, что голос у него не сильный, и просто хотел рассмешить ее:

Alma del core, spirito dell'alma

Sempre constante, t'adorero

Saro contento nel mio tormento

Se quel bel labro baciar potro…[144]

Когда от вина ей становилось фривольно и легко, он пел:

Danza, danza fanciulla, al mio cantar;

Danza, danza, fanciulla gentile, al mio cantar.

Gira legera, sotile al suone, al suone del ondo del mar…[145]

И в самом деле, издали доносился шум моря, а Пелагия комически вальсировала по избушке, выделывая пируэты и хихикая, призывно надувала губки, изображая военных шлюх, которых так часто видела, корчила рожицы и посылала воздушные поцелуи солдатам, с грохотом проносившимся мимо на грузовике.

Временами Корелли охватывала грусть, он становился сентиментальным, размышляя над извечной невозможностью их преданной любви, и его светлый тенорок наполнялся трагическим звучанием, от которого подкатывали слезы – если не к глазам Пелагии, то к его собственным. Это было «время плакать», и он пел «Donna non vidi mai…»[146]не потому, что она была печальной – такой она не была, – но оттого, что это пелось «анданте ленто» и здесь был простор для максимального выражения «con anima»[147]в припеве «Manon Lescaut me chiamo».[148]Все их любовные разговоры начинались словами «после войны».

«После войны, когда поженимся, мы будем жить в Италии? Там есть чудесные места. Отец считает, что мне там не понравится, но мне понравится. Пока я с тобой. После войны, если у нас будет девочка, мы сможем назвать ее Лемони? После войны, если у нас родится сын, мы должны будем назвать его Яннис. После войны я буду говорить с детьми по-гречески, а ты можешь говорить с ними на итальянском, и так они вырастут двуязычными. После войны я напишу концерт и посвящу его тебе. После войны я выучусь на доктора, и мне безразлично, что женщин не допускают, я всё равно это сделаю. После войны я получу работу в женском монастыре, как Вивальди, буду учить музыке и все девочки влюбятся в меня, а ты будешь ревновать. После войны давай поедем в Америку, у меня родственники в Чикаго. После войны мы не будем воспитывать наших детей в какой-то религии, они сами решат, когда повзрослеют. После войны у нас будет свой мотоцикл, и мы поедем по всей Европе, ты сможешь давать концерты в гостиницах, и на это мы будем жить, а я начну писать стихи. После войны я достану мандолу, чтобы играть музыку Для альта. После войны я буду любить тебя, после войны я буду любить тебя, я буду любить тебя бесконечно – после войны».

На вершине горы Энос Алекос поднялся на рассвете со своей постели из шкур и напомнил себе, что нескольких коз нужно доить получше, если он хочет сделать хоть немного сыра. Но прежде всего пора выйти с ружьем и проверить, все ли его подопечные на месте. Совсем недавно там были люди, называвшие себя «боевиками», – они появились из ниоткуда и пытались украсть его коз. Он уже пристрелил двоих и оставил их тела стервятникам.

Алекос не понимал этого. Такого не случалось со времен его прапрадеда – с тех дней, когда боевики назывались грабителями. Ну ничего, благодаря похитителям коз он приобрел два новых ружья и много патронов и очень сильно сомневался, что боевики когда-нибудь вернутся. От человека требуются невероятные упорство и выносливость, чтобы взобраться на эту гору, и, возможно, он пристрелил тех, у кого самые сильные ноги и легкие.