Месть Танатоса - Михель Гавен

— Я избавлен от участи, которая меня лично не страшит, но которая имела бы ужасные последствия для немецкого народа. Я вижу в этом знак провидения, что я должен, и поэтому буду продолжать свою работу, — заключительные слова из выступления Гитлера, переданного по радио, которое Маренн слушала в машине Скорцени по пути с Бендлерштрассе, все еще звучали у нее в ушах, когда они прибыли в Главное управление имперской безопасности, ставшее штабом по подавлению мятежа. Но пророчества «мессии» не могли заглушить для нее эха тающего в пучинах истории призыва расстрелянного офицера: — Да здравствует наша священная Германия!»

Маренн не сомневалась: даже не прибегая к суду времени, необходимо признать, что Штауфенберг совершил подвиг, пожертвовав собой ради спасения своей страны. Этот подвиг оказался сродни подвигу солдата на фронте: беззаветный, бескорыстный шаг навстречу смерти во имя Родины — поступок истинного патриота, увы, заранее обреченный на неудачу трусостью и подлостью его «сподвижников».

Конечно, Маренн никогда бы не позволила себе высказать подобные суждения вслух, не посмела бы ради благополучия и безопасности своих детей даже заикнуться о чем-то в таком роде. Она слишком хорошо знала гестаповскую машину террора и не тешила себя иллюзиями обмануть ее и избежать наказания за инакомыслие. Как бы ни была она талантлива, сколько бы пользы ни приносила нацистскому государству и лично его вождям, любой открытый протест с ее стороны неминуемо обернулся бы карой для нее и ее детей. Об этом Маренн никогда не забывала. Но мысленно она сочувствовала Штауфенбергу.

Как правило, Маренн избегала говорить о Гитлере. Она никогда не демонстрировала ни личной преданности ему, ни открытой неприязни. Однако для нее, привыкшей с детства мыслить независимо, воспитанной в полемике, в борьбе научных теорий, казалась по сути неприемлемой идея какой бы то ни было диктатуры. Как истинный ученый-естествоиспытатель, она не доверялась голословным штампам, а все проверяла опытом, сопоставляя и анализируя.

Конечно, ее принципы в корне противоречили нацистской идеологии, требовавшей слепого подчинения догмам. Поэтому отношение Маренн к власти скорее характеризовалось апатичной индифферентностью, обусловленной в первую очередь безысходностью ее собственного положения.

Она прекрасно понимала, что странной волею судьбы, сама того не ожидая, она оказалась крепко связана с этим народом и с этим государством. И все силы ее души были направлены на то, чтобы защитить себя от ядовитых идеологических вспрыскиваний нацистской пропаганды, не дать разрушить гуманистические идеалы, заложенные когда-то ее учителями, и до конца выполнить свой долг врача: творить добро там, где, казалось, навеки восторжествовало зло, в самом сердце ада спасать людей от смерти и помогать им преодолеть невзгоды.

Не допускать никаких дискуссий по поводу нацистского режима, не стесняясь в средствах, устранять не только противников режима, но и тех, кто осмеливался сомневаться в его совершенстве — так формулировалась основная задача организации, располагавшейся в здании бывшего Музея фольклора и профессионально-промышленной школы на Принцальбрехтштрассе, 8.

Благодаря стараниям Гиммлера над каждым эсэсовцем висела угроза: «Кто хотя бы в мыслях нарушит верность фюреру, тот изгоняется из СС, и мы будем стремиться к тому, чтобы он исчез из мира живых», — зловеще вещал рейхсфюрер. Безразличная к политике, не интересовавшаяся ничем, кроме науки и своей личной жизни, едва слышавшая о Гитлере в начале тридцатых, Маренн, конечно, не представляла себе в полной мере, на что она соглашалась в 1938 году. Ею двигало одно желание — спасти детей, вызволить их из несправедливого заточения, дать им возможность выучиться и жить нормальной жизнью.

Она не знала, что в новом германском государстве «нормальная жизнь» понимается отнюдь не в общепринятом смысле. В этой стране, опутанной щупальцами гестапо, больше не было нормальной жизни в обычном понимании. Здесь господствовали «священные принципы» построения «тысячелетнего рейха», основанные на теории коренного переворота в сложившихся веками основах человеческого существования. Они опирались на фантасмагорические идеи исключительного превосходства одной нации, нарушения устоявшегося в мире равновесия, утверждения расы господ и колонизации всего остального мира.

Конечно, поддержать такие идеи Маренн не могла. Для нее, всю жизнь посвятившей изучению психологии человека и преклонявшейся перед космическим совершенством человеческого мозга и его творениями, стало чудовищным открытием, что в этой системе человек сам по себе не значит ничего — он лишь материал для эксперимента, биологическая особь, пушечное мясо, над которым ставят опыты очень странные люди, именуемые «вождями новой Германии», с весьма подозрительной репутацией и сомнительным психическим и физическим здоровьем.

Познакомившись с их миром изнутри, Маренн ужаснулась. Первым порывом ее души явилось отторжение, протест — протест ученого, врача, женщины, матери. Всем своим существом она восставала против войны и тем более против массового уничтожения невинных людей любой национальности. Она с горечью сознавала свое бессилие. Пойди она против диктатуры, этот слабый акт сопротивления едва ли возымел бы позитивное действие — она бы только погубила себя и обрекла на смерть своих детей.

Поэтому она выбрала другой путь борьбы. Замкнутый мир нацизма представлялся Маренн царством Танатоса из теории Фрейда об Эросе и Танатосе, правящими людьми. Она видела его государством, где господствовала привязанность ко всему мертвому, неживому, и более того — смертоносному. Естественным результатом такой приверженности явилась война.

В гнетущей атмосфере Третьего рейха на щит возносились духи мертвых героев, остовы разложившихся мифов, покрытая могильной плесенью загробная слава почивших предков.

Кладбищенским холодом веяло от речей гитлеровских деятелей, зажатых в узкие идеологические рамки, давно утративших уникальность и творческую активность, способность к саморазвитию, раздавленных экономическими и социальными условиями межвоенного времени. Они за были совесть и мораль и встали, как ясно понимала Маренн, на путь не только разрушения окружающего их мира, но и, как естественное следствие этого процесса, — на путь саморазрушения.

Как психиатр, Маренн не могла не признать, что ей предоставлена уникальная возможность: наблюдать вблизи жизнь танатосовского ада и фиксировать основные стадии его развития и падения. За эту возможность она заплатила самую страшную цену — она потеряла сына, которого поглотил ненасытный монстр.

Когда-то она не верила в Танатоса. Будучи молодой, окрыленной успехом и любовью, — тогда в самом разгаре был ее роман с Анри де Траем, — она в споре со стариком Фрейдом начисто отрицала наличие в человеке инстинкта смерти. Он, как и большинству психоаналитиков, казался ей спекулятивной конструкцией, лишенной эмпирических оснований. Ей казалось противоестественным, что человек, стремящийся согласно высшему биологическому принципу бытия к любви, как к способу самосохранения и продолжения рода, может одновременно стремиться к смерти и разрушению — сливаясь воедино, разъединяется и убивает себя…