Белое, черное, алое… - Елена Топильская

— Спасибо, — смущенно отказалась я, — я ничего не буду, не утруждайтесь.

— Навязывать я вам не буду, — спокойно отозвалась она, — но если захотите выпить чайку или кофейку, скажите, хорошо?

Я кивнула.

— Где вам будет удобнее — здесь или в кабинете? — спросила хозяйка, доставая из ящичка старинного буфета (почти такого же, как тот, что стоял у нас когда-то) большой конверт, из которого торчали уголки фотографий, и еще один конверт с какими-то бумагами.

— Можно, я посмотрю их здесь, на диване?

— Конечно, пожалуйста. Извините, что все это россыпью, но я не люблю альбомов и очень редко смотрю фотографии, а уж показывать — вообще никому не показываю. Я вам нужна буду?

— А вы хотите уйти?

— Я там на кухне вожусь, так что, если я вам понадоблюсь, крикните. С вашего позволения, если не требуется моего ежесекундного присутствия. — Последние слова она произнесла слегка насмешливо, но, впрочем, вполне доброжелательно и вышла, оставив меня наедине с историей своей семьи.

Перед тем как высыпать фотографии из конверта на диван, я еще раз обвела глазами комнату и подумала: как странно, что она не взяла к себе жить внуков.

Конечно, ее резоны заслуживают внимания — у нее устоявшийся образ жизни, присутствие здесь детей создаст неудобства и ей, и им; но дух этой квартиры, так удивительно напомнивший мне дух моего детского жилища, заставлял меня думать, что она должна была поступить иначе…

Как я люблю рассматривать старые, еще черно-белые снимки!

Мне кажется, что на них все более веселые и непринужденные, чем на мгновенных поляроидных фото или кодаковских цветных картинках. Здесь, в конверте, преобладали как раз такие, черно-белые фотографии, и в принципе я вполне разобралась в их хронологии.

Детские снимки Нателлы, она с родителями. В детстве она, конечно, была очаровашечкой. Ее фото в юности; она на показах в качестве модели, модное закулисье, полуголые девушки не в фокусе — похоже, что снимали в шутку, неожиданно для моделей. Какой-то пикник на берегу озера: бутылки, гитары, шашлыки — вид издалека. Большая цветная фотография, сделанная во Дворце бракосочетания; Нателла в очень красивом наряде, ослепительно улыбающаяся, рядом с симпатичным молодым человеком, держащим под руку хорошенькую сияющую невесту в платье с кринолином. Наверное, свадьба сына. В этом ворохе обязательных для любой жизни исторических вех мое внимание привлекли две фотографии: одна — гроб, в котором лежит мужчина с неумело заретушированной раной на виске, она явственно видна даже на черно-белом снимке; у изголовья — очень красивая женщина в черном кружевном платке, наброшенном на светлые волосы, и рядом с ней очень похожая на нее маленькая Нателла. Обе не смотрят в объектив.

И вторая: снимок сзади — Нателла в обнимку с каким-то мужчиной, она обернулась к снимавшему, а мужчина нет; лица его не видно, но фигурой его Бог не обидел; весна или лето, она в легком платье, на которое наброшен мужской пиджак, а он в брюках и рубашке. Нателла смеется, придерживая рукой сползающий пиджак. Эта фотография заинтересовала меня фоном: парочка снята в движении, они направляются к чрезвычайно знакомому мне зданию — нашему Районному управлению внутренних дел. На здании висит транспарант с текстом: «55 лет Великому Октябрю!» Значит, Нателле на этом снимке двадцать шесть лет, машинально подсчитала я. Других фотографий, на которых Нателла была бы снята с мужчиной, я не нашла. И фотографий вместе с сыном — тоже.

Из конверта с бумагами я вытащила пожелтевший Нателлин аттестат о среднем образовании; одни пятерки. Странно, что она не стала поступать в институт, хотя, по всему судя, она себя на сто процентов реализовала как модель, а потом как бизнес-леди; ну и зачем ей тогда высшее образование?

Нашелся там еще конверт без письма, тоже очень старый, с адресом Нателлы, нацарапанным аккуратным старческим почерком, и обратным московским адресом, от Богунец Алевтины Аркадьевны. Свидетельство о смерти отца Нателлы — Редничука Ивана Аркадьевича, род смерти — убийство. Я тихо переписала себе в записную книжку московский адрес и данные свидетельства о смерти. Повертела в руках еще один старый конверт, фамилия адресата на нем была стерта, но адрес остался:

«Учреждение… (две большие буквы дробь трехзначное число)». На штемпеле дата неразборчива, а год виден отчетливо — 1971. Индекс учреждения, по-простому исправительной колонии, я тоже переписала себе. Потом громко позвала:

— Нателла!

Она вошла сразу, вытирая руки белым льняным полотенцем с красной вышивкой по краям.

— Я закончила, — сказала я ей. — Вы разрешите мне на пару дней взять все фотографии? Они могут мне пригодиться. Через два дня я их верну.

Она секунду помедлила с ответом, потом проговорила:

— Конечно, ради Бога.

Я собрала фотографии в конверт, положила конверт в сумку, и мы распрощались, договорившись, что через два дня я созвонюсь с ней и мы поедем в квартиру ее сына — посмотреть архив там.

Конечно, я могла бы взять только те три фотографии, которые меня заинтересовали, — снимок у гроба мужчины, Нателлу в обнимку с молодым человеком возле нашего РУВД и свадебную фотографию ее сына, но мне почему-то не хотелось раньше времени ей показывать, что именно меня заинтересовало, поскольку я намерена была покопаться как раз в этих периодах жизни Нателлы Редничук.

Выйдя на улицу, я остановилась и вдохнула слегка морозный воздух, чтобы собраться с мыслями. Как же меня взволновала эта квартира! Ее непередаваемый аромат, ее аристократическая обветшалость, пыльные шторы, криво висящие картины, туманные зеркала, утонченность в каждом предмете… И полное отсутствие мужского духа, даже на время залетающего. Во всяком случае, мне так показалось. Я могла бы поклясться, что в этой квартире Нателла живет одна.

Можно, конечно, допустить, что у нее есть еще одна квартира для встреч с мужчиной, но мне трудно представить Нателлу, организовывающую условия для свиданий. Не такая она женщина, чтобы самой этим заниматься, не такая. Полно, конечно, женщин, которые на все готовы и сами рвутся на свои деньги снять квартиру для интимных встреч или совместной жизни с мужиком и каждый вечер покупать ему бутылочку… Как говорит Горчаков, историческое развитие отношения к женщине: семнадцатый век — жизнь за взгляд, восемнадцатый век — полжизни за поцелуй, девятнадцатый век — состояние за обладание, двадцатый — ладно, Маня, ставь полбанки, я приду. Но Нателла точно не из таких.

А в этот дом нога мужчины давно не ступала, я в этом уверена. Кстати, Горчаков давно обещал мне кой-чего разузнать про мадам Редничук, надо его потрясти, напомнить. Блин, мне же еще надо доктора Балабаева допросить о причинах его повышенного интереса к телу больного. Хотя мой внутренний голос меня редко обманывает, а тут он говорит, что интерес у Балабаева чисто научный, просто реализует он его нецивилизованно. Конечно, случай интересный и наверняка первый в его практике, вот он и выпрыгивает из штанов.