Люди Солнца - Том Шервуд

А через полчаса, обнявшись на прощание, мы расстались. Наша карета покатила неторопливо назад, в «Шервуд», и в ней со мной ехали двое нелгущих монахов. Это было их решение, и, объявляя о нём Августу, один из них с тихой радостью произнёс:

– У тебя теперь всё хорошо. А там – дети.

Таким образом персона, озадачившая, если так можно сказать, наших дам, в «Шервуд» не прибыла. А приехали двое странных людей, исповедующие непонятную добрую мудрость, которая оказалась древнее Библии.

Эти двое, едва успев познакомиться со взрослыми обитателями замка, дружно направились в керамический цех, где в этот час расположилась за предлинным гончарным столом вся детвора. Закатав рукава, ручонками, по локоть измазанными глиной, они лепили фигурки друг друга: Тоб заявил, что его глиняному принцу в одиночестве будет грустно.

Я, отъезжая от гостиницы, верно, обратил внимание, что в отдалении за нами катилась из Бристоля незнакомая карета, но важности не придал. Тем более что карета скоро отстала. Так вот, передав жёлтых монахов Гювайзену Штоксу, гончарному мастеру и детворе, я поскорей прибежал в кабинет. Рывком вытянув ящик стола, я покопался и достал запечатанное письмо. На нём рукой Эвелин было написано: «Вскрыть 22 декабря 1769 года». А на дворе уже тысяча семьсот семидесятый! Как мог забыть? О, эта самоокупаемость замка! Надорвав цветной, кажется, с одной из сигар, шёлковый ярлычок, я развернул сложенный втрое лист. И опять рукой Эвелин: «Милый Том. В этот день у нас родится сын Уильям».

Вот так. Не одни только жёлтые монахи способны демонстрировать чудеса. Тщательно спрятав письмо на дне ящика, я поспешил в каминный зал. Но поделиться с Эвелин мыслями и переживаниями не удалось. Она шла ко мне навстречу и приблизилась со словами:

– Ещё гости, Томас. Незнакомая дама.

Кивнув, я вышел во двор. Первое, что увидел, – контуры той самой кареты, что отстала после гостиницы. А затем навстречу шагнула девушка, почти девочка, тоненькая, в длинном сером дорожном плаще, имеющая на вид едва ли лет девятнадцать.

– Позвольте представиться, – очень нежным голосом произнесла гостья. – Кристина Киллингворт.

– Том Шервуд, к вашим услугам.

– Близкий мне человек, Бэн Бэнсон, сообщил мне, что у вас живёт большая компания детей, общение с которыми было бы полезно и приятно нашему Симеону…

– О, моя драгоценная! – Я не смог сдержать радости. – Это вы, вдова Регента! У вас останавливались мастер Альба и Бэнсон! Он мне много рассказывал о вас…

– Не совсем вдова, – отрицательно качнула головой девушка, мгновенно утратившая чинную напряжённость первого знакомства, порозовевшая, осветившаяся улыбкой. – Мы не успели пожениться, но я ношу по нему траур.

Она чуть отпустила шнур плаща, обнажив краешек чёрного платья. Я сделал шаг и, приняв её узенькую руку в перчатке, поцеловал.

– Идёмте, Кристина! Я вас познакомлю с женой!

– Прошу прощения, Симеона можно с собой взять?

– Конечно можно, но где же он?

– Мистер Киллингворт, – декламаторским, учительским тоном произнесла Кристина, – можете выйти.

Дверца кареты открылась, и с подножки спрыгнул маленький, стройный малыш в коричневом строгом камзольце.

– Добрый день, – сказал я ему, протягивая по-взрослому руку. – Меня зовут Том.

– Мне много рассказывал о вас мой друг Бэнсон, – очень серьёзно заявил малыш, – и я вами искренне восхищаюсь.

– Знаешь, Симеон, – я наклонился к нему и понизил заговорщицки голос, – вот кто действительно стоит восхищения – это сам Бэнсон.

Затем мы вошли в каминный зал, и я представил новых гостей очень и очень доброжелательному женскому обществу.

– У нас совершенно готов пирог с капустой, – сообщила радушно Омелия. – Горяченький!

– О нет, благодарю, – приподняла узкую ладошку Кристина. – Мы в гостинице превосходно и отдохнули, и пообедали. Так что, если это уместно, мы лишь отужинаем – вместе со всеми, в принятый здесь час.

– Ну хорошо, – сказал я и предложил: – тогда есть смысл пройти в гончарный цех, где сейчас все наши дети. Они лепят будущих глиняных принцев.

– А что это такое? – заинтересованно спросил Симеон.

Через пять минут мы уже были в гончарной. Да, меня самого умилила своей необычностью увиденная картина: изрядное множество детей сидели в полном почти молчании и сосредоточенно давили пальцами глину. Перед Ксанфией на столе прыгал и клевал эту самую глину подросший уже цыплёнок.

Встал, завидев нас, и вытянулся над столом долговязый фон Штокс. Приложив палец к губам, давая понять – не следует выдёргивать детей из их сосредоточенности, – подошёл к нам.

– Мэтр Штокс, – представился он одному только Симеону.

– Симеон, – задрав головёнку, ответил тот.

Тогда Гювайзен, наскоро оттерев передником с рук глину и бережно взяв в свою клешню его помеченную шрамом от сквозного ранения ручонку, молча вывел его из цеха.

Я стал негромко рассказывать Кристине о предназначении цеха и о своих планах.

– Мне странно, – тихо призналась Кристина, – что по столу бегает цыплёнок, который должен находиться в курятнике. Не приучает ли это детей к неаккуратности?

– Это цыплёнок Ксанфии, – ответил я ей. – А Ксанфии, если бы вдруг она захотела дружить с поросёнком, я позволил бы пустить на стол поросёнка. И даже если бы она попросила передвинуть в сторону колокольню в Бристоле, я бы передвинул и колокольню.

– Здесь какая-то тайна?

– Тайны нет. Есть страшное и злое дело. Вы увидите, когда она из-за стола встанет. Ей, совсем крохе, взрослые люди отпилили ножку. Ниже коленочки. Не напоив её допьяна, не дав опиума, просто маленькому живому ребёнку отделили её крохотную конечность, и, замотав культю, стали ждать – выживет или нет. Она выжила. Тогда её продали в Плимуте для того, чтобы она собирала для её хозяина подаяние.

– Не-ет, – прошептала Кристина. – Такого не может быть!

– А вы, случайно, ручку у Симеона не видели?

Вернулись Гювайзен и Симеон, и мальчишечка теперь был просто неузнаваем. Босые ножонки резво шлёпали по хорошо умятой земле гончарного двора. Тело его покрывал зелёный, с остроконечным капюшончиком просторный плащ. Камзол, свёрнутый конвертом и жёсткие, со стальными пряжечками башмачки Штокс нёс в руках. Усадив маленького гостя за стол, мэтр положил перед ним ком глины, а сам вернулся к нам.

Вернулся, протянул Кристине конверт с туфлями. Назидательно произнёс:

– Тугой одешда – для ребьёнка тюрьма, девойтшка. Тепе долшно быть глюпо и стидно.

И, отдав «тюрьму», вернулся к сосредоточенным мастерам.

– Ах, Кристина, – улыбаясь, проговорил я. – Он в высшей степени прав. Хороши бы были вы сами, если бы, прожив у нас дня три-четыре, не скинули туфли, не переоделись в просторное платье и не побежали бы прыгать по камням на берегу речки!