Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина

– Перекусить не хошь?

У Анисьи с утра во рту маковой росинки не было.

– Если можно…

– Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! «Если можно…» Извольте, сударыня-бырыня, в передний угол под образа! Чем тебя угостить? Остались обыдешные щи в печи, нарежу мороженого сала, молоко есть, сметана, хариус соленый. Может, выпить хошь? По лицу вижу – осунулась. Чего не поделили? Ах да, разве в дележе вопрос! Бывает, ни с чего поцапаешься, ажник в затылке потом кипит. Садись, садись, красавица. Хочешь выпить, чтоб угар прошел? Ишь как позевнула! Это завсегда так, если на душе муть.

Говоря так, Груня успела достать из печи в чугуне щи, налила в тарелку, нарушила хлеб здоровенными ломтями, выбежала в сени и притащила кусок сала – трем не управиться, и мокрой, вынутой из рассола рыбы – хариусов.

Анисья села на лавку спиною к окну в улицу, в черном шерстяном свитере с тугим воротом под подбородок, в черной юбке и в черных чулках. Волосы у ней рассыпались, шпильки вывалились, она их собрала и положила на подоконник.

– Как он, седой, говорят? – спросила Груня.

– Седой. И усы седые.

– Усы? У Демида усы? Вот уж диво-то. Хоть бы взглянуть. Я ведь в него была влюбимшись, ей-богу. Так втрескалась – ночей не спала, дура.

– Ты што раскаркалась, ворона? – раздался голос деда Гордея.

– Вот еще мне горюшко! – махнула рукой Груня в сторону кровати. – Я ведь тоже с ним цапаюсь. У-у! Как разойдемся – углы трещат и тараканы разбегаются во все стороны. Как мужик какой придет ко мне, так он, ерш, всю ночь пузыри пускает.

– У тебя никого нет? – тихо спросила Анисья, скосив глаза на закрытую дверь горницы.

– Ха-ха-ха! – рассыпалась Груня, покачиваясь возле стола. – Нету, милая. Одинешенька, как рукомойник с водою. Ткни в рыльце – вся водой истеку. Ладно, что зашла ко мне. Я ведь, знаешь, когда хожу полная, плохо сплю. Мутит и мутит. Другой раз таракана поймаю, зажму в ладони и наговариваю ему про любовь да про вздохи при полной луне. Ей-бо!

– Смешная ты, Груня. Лучше бы вышла замуж.

– Хо, замуж! Изволь узнать: есть у вас на примете женишок, специально под мой образ и мою конхфигурацию? – Груня провела руками по своим полным грудям, по бедрам и, поставив босую ногу на лавку, шлепнула себя по ляжке. – Чувствуешь, какой у меня товарец? Купца бы на него, да не захудалого, как тот корреспондентишка, а чтоб от моего кулака с ног не падал. У меня ведь знаешь какой удар кулаком? Быка Марса видела? Вчера я саданула его кулаком в лоб, так он очумел, холера. Мотает башкой и понять не может, что за снаряд ударил ему в голову.

А сама хохочет, хохочет, поблескивая крупными, сахарно-белыми зубами. Глаза у нее большущие, синие, игривые. Про свои глаза Груня говорит, что они у нее разбойничьи.

– Ну так за что же мы выпьем? – подняла Груня полный стакан со зверобойной настойкой. – За него, что ли? За воскресшего?

– Да! – ответила Анисья. За здоровье Демида она с радостью выпьет. – Только я не могу столько, честное слово. Ты же знаешь, я…

– Не принуждаю. Выпей столько, сколь желаешь ему здоровья. А я за него до донышка – хоть не мой кривой, а все едино нашенский. Пусть ему не будет лихо, как говорят твои украинцы в леспромхозе.

Не запрокидывая голову, Груня осушила в три глотка граненый стакан – и тылом руки по губам.

Анисья чуть помедлила, набрала воздуху полную грудь и, прижмурившись, поднесла стакан настойки ко рту, будто ковш раскаленных углей. Обожгло язык, нёбо, горло, но она пила, пила маленькими глотками, запрокидывая голову. Едва вытянула до дна.

– Ого! – только и сказала Груня. А у Анисьи от стакана настойки дух зашелся и слезы выступили. Схватила хариуса и в зубы, а слезы катятся по щекам. – Ого! – еще раз сказала Груня, о чем-то задумавшись.

– И у меня, Груня, понимаешь, муть на душе, – быстро пьянея, проговорила Анисья. Лицо ее насытилось румянцем. – Не потому, что я поругалась с матерью, а, понимаешь, накатилась какая-то муть, понимаешь, хоть на луну вой.

– И взвоешь! – понимающе поддакнула трезвая Груня. – Тебе ведь, милая, не семнадцатый годочек! Как помню, на три года моложе меня. Ох, боже мой, тридцать один год оттопала! Это же надо?

Тридцать один!.. Сдохнуть можно от такой радости.

Анисья туго соображала:

– Погоди. Как на три года? Если тебе – если тебе тридцать один, а мне – мне – двадцать пять.

– Ой, ври! Это ты перед парнем молодись да чепурись, а я за тобой не ухлястываю. Двадцать восемь тебе.

У Анисьи распахнулись глаза, как черные окна, озаренные молнией.

– Да нет же! Двадцать шестой мне.

– Еще прибавь, милая, – смеется Груня. – Мы же с тобой вместе были на Сергиевском прииске. Помнишь?

– Помню.

– Слава богу, хоть это помнишь. А Сохатиху с Филатихой помнишь?

– Помню.

– А Мавру Тихоновну помнишь?

– Н-нет.

– Ладно. Сохатиху помнишь?

– Помню.

– А я жила у Сохатихи. Она моя тетя по убитой матери. Мы с ней золото мыли лотками. А ты с нами ходила мыть золото. Помнишь?

– Помню.

– А сколько тебе лет было тогда, помнишь?

– Н-нет.

– А тебе было столько лет, сколько мне. Только я отроду удалась крупной кости, и вся разница. Знать, тридцать один годочек тебе, подруженька!

Вот так подсчитала Аграфена Гордеевна Гордеева!

– Это, это – как же? – чуть не подавилась словами Анисья, захваченная врасплох. – Да нет же!

– Есть же, милая. «Иже еси на небеси», как поет мой дед Гордей Гордеевич Гордеев. У нас были все Гордеи и по фамилии Гордеевы. Коммунисты от пятки до затылка. Потому и бандиты в куски изрубили отца, и мать, и сестер, и брата. Есть же милая! Тридцать один годочек с хвостиком. Это у меня с хвостиком – я в феврале народилась. А ты? Ах да! Откуда тебе знать. Мать у тебя умнющая! Попроси ее, завтра припасет тебе метрику, и будет в ней семнадцатый годок тебе! Пора нам, подруженька, подмолодиться! Ха-ха-ха!

Этот раскатистый смех Груни неприятно подействовал на Анисью, но она стерпела, подумав: а что, если и в самом деле оттопала она тридцать один годочек? Ужас? Тихий ужас! Да нет же! В сорок первом она закончила среднюю школу…

– Я же перед войной, понимаешь…

– Что перед войной? – не поняла Груня и не дала досказать Анисье. – Повезло тебе, истинный бог! Нет того, чтоб мне спасти его от волков. Я ведь только что мимо