Нова. Да, и Гоморра - Сэмюэл Дилэни

— Параллельные? Черта с два! — почти выкрикнул он. — В них нет ничего параллельного. Их миллиарды миллиардов, они, как правило, в сотни раз больше нашей Вселенной и пустые. Но иногда попадаются даже меньше нашей галактики. Некоторые для нас совершенно непроницаемы — в них вроде бы есть материя, распределенная более или менее как у нас, но совершенно отсутствует электромагнетизм. Ни радиоволн, ни тепла, ни света.

Шарик все качался; голос Ана упал до шепота.

Я поймал шарик в кулак и забрал его у Полоцки.

— Откуда ты про них знаешь? Кто принес информацию? Кто может выбраться отсюда туда?

Ан, моргая, уставился на меня.

Когда он объяснил, я расхохотался. Психотическая личность золотых очень лабильна — это нужно им, чтобы приспосабливаться к сдвигам реальности. Ан засмеялся вместе со мной, сам не зная над чем. Сквозь истерический хохот он объяснил мне, как благодаря микро-микрохирургическим методам, полученным на Тибре-44, удалось исследовать нервную систему новооткрытого существа и прочитать значительную часть информации. Нервная система у него располагается прямо на поверхности кожи и напоминает бархат. Это существо переносит крайний холод и крайнюю жару, перепады давления от вакуума до сотен фунтов на квадратный миллиметр, но даже относительно слабое ультрафиолетовое излучение уничтожает его нервные синапсы, и оно гибнет. Эти твари небольшого размера и обманчиво кажутся органическими, поскольку в органических средах создается видимость, что они дышат и едят. У них четыре пола, из которых два вынашивают потомство. У них есть органы чувств на втягивающихся стебельках — сначала эти органы считались глазами, но потом оказались сенсорами двенадцати чувств, для трех из которых в нашей галактике даже не существует стимулов. Для передвижения в пространстве обычным образом эти существа пользуются четырьмя присосками. Они маленькие и на вид пушистые. Единственный способ заставить их перепрыгнуть в другую вселенную — напугать до полусмерти. В этот момент они просто… исчезают.

Ан просунул руки под золотой пояс и начал разминать заболевший от смеха живот.

— Многие золотые попросту свихнулись, работая с этими существами на Тибре — сорок четыре. — Он откинулся назад и оперся спиной на стол, задыхаясь и ухмыляясь. — Их отправили домой на терапию. Мы до сих пор не можем напрямую думать об этих чертовых тварях, но мы лучше вас умеем намеренно избегать мыслей на определенную тему; это свойство золотых. Я даже одного такого держал как домашнюю зверушку. Они либо злобные, либо совершенно инертны. У меня был детеныш, очень белый и мягкий.

Ан показал мне руку.

— Вчера он меня укусил и исчез. — На запястье синела припухлость, в середине которой виднелся полумесяц из мелких ранок. — Хорошо еще, что детеныш. Их укусы легко воспаляются.

Полоцки опять принялась пить из моей чашки, а мы с Аном снова расхохотались.

Я шел домой той ночью, и черный кофе плескался у меня в животе.

Есть направления, куда нам путь закрыт. Но стоит выбрать то, которое тебе открыто, и сможешь уйти сколь угодно далеко. Это, кажется, Сэнди сказал? Да, он. В нем что-то такое есть — он чем-то напоминает золотых. Он ищет любые пути, чтобы двигаться дальше.

Я остановился под фонарем и поднес к глазам экологариум. Размножение — это главная или вспомогательная функция? Я подумал с подозрительной ясностью, какая бывает на рассвете после выпитого виски: если вся биосфера с ее экологией — единый организм, то размножение вторично, так же как еда и сон; они поддерживают главные занятия организма, которые заключаются в том, чтобы жить, работать и расти. Я надел цепочку на шею.

Я все еще не протрезвел до конца, и мне было нехорошо. Но я выл от смеха. Скажи, Андрокл, годится ли пьяный хохот, чтобы оплакать всех моих мертвых детей? Может, и нет. Но скажи мне, Рэтлит; скажи, Алегра: есть ли лучший способ проводить в бесконечную ночь моих живых детей, золотых? Не знаю. Знаю только, что смеялся. Потом засунул кулаки в карман-кенгуру и двинулся домой вдоль Края, хрустя гравием, а по левую руку от меня ревел космический ветер.

Папаша Бадди слинял на Марс еще до его рождения. Мамаша не выходила из запоев. В свои шестнадцать Бадди уже вкалывал в мастерской по ремонту вертолетов в Сент-Габе под Батон-Ружем[13]. Однажды ему пришло в голову, что будет прикольно взять вертолет, контрабандного бухла, девицу по имени Долорес-Джо, а заодно шестьдесят три доллара и восемьдесят пять центов и махнуть в Новый Орлеан. Ничего из этого ему не принадлежало в каком бы то ни было смысле. Поймали его раньше, чем он успел взлететь с крыши гаража. В суде он наврал про свой возраст, не хотел оказаться в исправительной школе. Разыскали мамашу, но она не сумела вспомнить, когда он родился. (Бадди? Дайте сообразить. Это Лафорд. А Джеймс Роберт Уоррен — я назвала его в честь своего третьего мужа, который тогда с нами не жил, — так вот, маленький Джеймс родился вроде бы в две тысячи тридцать втором. Или в тридцать четвертом… вы уверены, что это Бадди?) Констебль на глаз не дал ему и шестнадцати, но все равно отправил его в тюрьму для взрослых. Там случилось нечто ужасное. Он вышел через три года куда более спокойным и вежливым, однако, если его что-нибудь пугало, становился агрессивным. Вскоре он обрюхатил официантку на шесть лет старше себя. Бадди огорчился и подал эмиграционное заявление на один из спутников Урана. Однако за двадцать лет колониальная экономика успела стабилизироваться. Требования к переселенцам стали гораздо строже, чем во времена его папаши: жить в колониях стало почти респектабельно. Отсидевших туда не брали. Бадди отправился в Нью-Йорк и со временем устроился помощником механика на космодром Кеннеди.

А в это время в одной из больниц Нью-Йорка лежала девятилетняя девочка, которая могла читать чужие мысли и совсем не хотела жить. Звали ее Ли.

И был еще тогда такой певец — Брайан Фауст.

Неторопливый вспыльчивый блондин по имени Бадди работал в Кеннеди уже больше года, когда впервые услышал музыку Фауста. Эти песни пронеслись над городом как шквал: они звучали из каждого радиоприемника, стояли на первых местах в меню всех музыкальных автоматов и скопитонов[14]. Они рычали, орали и шипели из репродуктора на стене космического ангара. Бадди легким шагом ходил по переходным мостикам; контр-ритмы, внезапная тишина, чистый голос певца сменялись рокотом органа, плачем гобоя, контрабасом и тарелками. Мысли Бадди были короткими и неспешными. Зато руки в брезентовых рабочих рукавицах — большими, а ноги в резиновых сапогах — скорыми.